выяснял, что ребёнок урод или недоумок, так сразу в капище его относил. И семье польза, и боги довольны были. Да и в селе от того были ему почёт и уважение.
Когда наш дедушка Рагнарис младше меня был, он часто сидел задумавшись, с открытым ртом. Дедушка о величии грезил, только отец его того не понимал. Отец дедушки Рагнариса решил было, что наш дедушка Рагнарис тоже полоумный, как и старший братец его (того годом раньше богам отдали) и в капище его свёл, хоть и любил сына своего младшего. Слезами заливался, но свёл.
Жрец же в капище, с дедушкой Рагнарисом поговорив и осмотрев его перед богами, сказал — нет, не полоумный он, а о величии грезит. И обрадовался отец Рагнариса и отвёл его домой, ликуя.
Дедушка Рагнарис говорит, что уже тогда предназначение своё понял: основать новое село и старейшиной там быть, благочиние древнее блюсти.
Дедушка Рагнарис любит рассказывать о том, как в то капище шёл. Бестрепетно шёл, отважно и в то же время степенно, хоть и юн был летами.
В доме отца дедушки нашего строгость была и благочиние. Разве бывало такое, чтобы вперёд отца кто-нибудь есть начинал, когда за трапезу садились? А вот Гизульф недавно… (Тут дедушка о Гизульфе вспомнил и подзатыльник ему отвесил.)
А работали как! Посмотрит человек на соху — и соха будто сама землю рыхлить начинает. Только глянет на точильный камень — глядь, а нож уже и наточен. А нынче!.. Агигульф уже в который раз хлев чинит. Недавно нож наточил — так этим ножом даже Галесвинта, несмотря на всю свою глупость, не порезалась бы.
Да что там Галесвинта! Сванхильда — и та бы не порезалась.
Все мельчает, все портится. Зерно урождается с изъяном, земля раньше чёрная была, а стала серая, да и вообще все серое стало, потому что мир стареет. Скоро наступит зима, которой три года стоять, а там уж и до последней битвы недолго, сгинут все в одном огне.
И не так сгинет, как ваш годья Винитар голову вам морочит, что приедет, мол, ваш Бог Единый на громовой телеге и вас, таких хороших, к себе заберёт. Все это он врёт. Жаль, хороший был воин Винитар, покуда дурь на него не нашла. Да что поделаешь, если все портится, все стареет и к упадку склоняется.
Ему-то, дедушке Рагнарису, что — он пожил и настоящей жизни отведал. А вот нас, дураков, ему жалко.
В бурге последний раз бывал, так смотреть там на все тошно. Лоботрясы повсюду ходят. Озоруют — и то скучно.
Да и пиво ощутимо испортилось. Раньше-то оно душу веселило, а теперь желудок гнетёт. (При этих словах дедушка в сторону Ильдихо кулаком грозил.)
Все безобразия оттого, что богов люди забывать стали, от отческого богопочитания отступились. Жертв кровавых не приносят, соберутся в своём храме, ноют, как баба по битому кувшину и жидкую слезу точат: ах, бедный скамар, к кресту его прибили.
Того-то скамара, князя-то Чуму, своими руками на скамаровом поле разорвали, и никто ни слезинки не уронил. А все почему? Потому что правильно поступили. Эта вера новая — она похуже всякой чумы будет.
И на кого богов отеческих променяли? И каких богов! Странника Вотана, Доннара-молотобойца, Бальдра, светлого господина забыли, а бродяге поклоняются. Кто он такой, бродяга этот? Нешто дал бы доблестный воин себя, как лягушку, распластать?
Прав был старый Ариарих, отец Алариха. Ежели прослышит, что какой воин дурью начинает маяться и кресту поклоняться, так сразу на поединок того воина вызывал и убивал. Иной воин отказывался против вождя оружие поднимать, так тех Ариарих без поединка убивал.
И так убил многих.
Одежду меховую шить — и то разучились. Раньше грела, а теперь холодно.
ГУСЛИ
Как-то раз дедушка Рагнарис послал дядю Агигульфа в бург за новыми серпами, дав для обмена овцу. Знал бы, что из этого выйдет, — ни за что бы дядю Агигульфа не послал. Но тут уж волков бояться — в лес не ходить. Коли имеешь дело с дядей Агигульфом, нужно быть готовым ко всему.
Дядя Агигульф с собой ещё мешок ячменя взял и коня своего. Сказал, что перековать бы коня не мешало.
С тем отправился в бург.
Вернулся на следующий день. Серпы привёз, коня привёл, за плечами в мешке гостинец привёз. А какой гостинец — не говорил. Сказал, сперва отобедать нужно, на голодный желудок гостинец этот, мол, правильно не понять.
Когда коня в стойло повёл, дедушка Рагнарис и увидел по следам, что подкова одна с выщербиной, старая. Спросил удивлённо, почему коня не перековал. Неужто весь мешок ячменя на тот гостинец неведомый ушёл? Да на что они сдались, такие гостинцы!
Дядя же Агигульф ответил, кузнец про те подковы говорил, будто очень хорошие те подковы. До Данубия добраться и назад вернуться можно и все им сносу не будет.
Бросили они о подковах спорить, и трапезничать мы сели. После трапезы, как насытились, подступили мы все к дяде Агигульфу, чтобы гостинец свой он нам показал.
Дядя Агигульф, торжествуя, из мешка гусли вынул. Вернее, сперва-то мы подумали, что это какой-то особенный лук, чтобы стрелять всем вместе. Но дядя Агигульф объяснил нам, что гусли это. Помогают они сказителю песни о героях рассказывать. Мы с Гизульфом не очень поняли, как это гусли помогают рассказывать. Они деревянные и слов не знают.
Дедушка Рагнарис заворчал, зачем это дяде Агигульфу песни о героях понадобились. Но дядя Агигульф на это заявил, что давно уже дар сказительный в себе ощущает. Как в битве мечом размахнётся, как опустит меч на голову вражескую, как услышит хруст костей и лязг металла — так строки сами собой на ум приходят.
Случилось же в бурге вот что. Приехал дядя Агигульф и зашёл дружину проведать. Первым делом повстречал одного дружинника по имени Гибамунд. Сидел тот, изрядно уже пивом накачавшись, и скамар какой-то перед ним сидел, на коленях вот эти самые гусли держал. И песню громкую пел, за струны дёргая.
Гибамунд же подсказывал скамару, какие слова говорить. Пели про битву, и выходило так, что этот Гибамунд самый главный герой в той битве был. Подскажет Гибамунд ещё какую-нибудь подробность той битвы, а скамар тут же ладными стихами излагает. И за струны дёргает беспрерывно, так что гром стоит, как если бы волны о скалу разбивались, разбитое судно проволакивая.
Сел рядом дядя Агигульф. Заслушался, завидно ему стало.
У скамара рожа красно-сизая, глаза вверх завёл, знай себе струны дёргает да поёт осипшим голосом, когда пиво не лакает.
У Гибамунда слезы аж подступают, так прекрасны песни те. Дядя Агигульф пива с Гибамундом и скамаром выпил и тоже слезу сглотнул. И впрямь, прекрасные песни. И захотелось дяде Агигульфу, чтобы и о нём такие песни сложили.
Учтивейше попросил дядя Агигульф Гибамунда, чтобы тот скамара того дивно-песенного ему продал. Гибамунд не менее учтиво отвечал дяде Агигульфу, что вроде бы, свободный тот скамар. Хотя, ежели дяде Агигульфу не лень, может в рабство скамара того обратить.
Однако дяде Агигульфу лень было.
Скамар же вдруг предложил дяде Агигульфу свои гусли. Мол, для такого статного воина, для такого знатного господина ничего не жаль отдать. Точнее, сменять. А ещё точнее, на мешок ячменя сменять, вон на тот, какой знатный господин из деревни своей притащил.
Тут подумал дядя Агигульф о том, что скамар-то ему, пожалуй, и не к чему. Дар свой поэтический в себе ощутил. И раньше-то строки на ум приходили, битвы да героев воспевающие, а при виде дивных гуслей и вовсе потоком полились.
И играть на этих гуслях много ума не надо. Ежели скамар за струны дёргать научился, то уж дядя
