Дядя Агигульф её метко острогой поразил. И сказал гордясь, что так-то и врагов в бою на копьё берет.
Я подумал, неужто и прекрасную гепидку так же на копьё насадить хочет? Спросил о том дядю Агигульфа. Он засмеялся, и брат мой Гизульф засмеялся тоже, как будто тайна какая-то между ними была.
Потом дядя Агигульф сказал, что нет, не так. Иным образом. Да и копьё, мол, для таких дел у него иное. Особое. Я удивился: что за особое копьё? Не видел такого.
Я решил у них с Гизульфом про то больше не спрашивать, всё равно не скажут, только ещё больше смеяться будут. Я потом у отца моего Тарасмунда спрошу или у дедушки Рагнариса. А с этими двоими разговаривать больше не стал.
Плавая в камышах, дядя Агигульф многих щук поразил и все приговаривал, что всех их в щучью Вальхаллу отправляет, к щучьему Вотану.
Дядя Агигульф отдал Гизульфу свой топорик. И строго наказал не утопить. Сказал, ежели Гизульф топорик «Пью-Кровь» по нерасторопности в воду обронит, то сделает дядя Агигульф с Гизульфом то, что дедушка с Арбром сделал. И по голове Гизульфа с нажимом против волос погладил.
Когда дядя Агигульф щук с остроги снимал, Гизульф топориком «Пью-Кровь» их глушил, чтобы не выпрыгнули обратно в воду.
Когда битой рыбы столько набралось, что ноги поставить было уже некуда, дядя Агигульф к мыску выгребать стал.
Выбравшись на берег, дядя Агигульф придержал лодку, чтобы мы тоже вылезли, и велел нам рыбу выгружать. Мы по пояс в воду вошли и стали щук на мысок кидать.
Мы с Гизульфом развеселились от удачной рыбалки, но дядя Агигульф на нас свирепо шикнул, чтобы мы не шумели. А потом, подумав, добавил, что будет теперь из нас воинов делать.
Сам же он ходил ни дать ни взять кот лесной и ноздри раздувал, будто принюхивался. Впрочем, особенно он ничего унюхать не мог — рыбный запах все забивал.
У дяди Агигульфа были припасены с собой верёвки, которые он продевал сквозь жабры щукам. Три кукана сделал, два побольше, один поменьше. Потом кивнул нам, чтобы за ним следовали, только тихо- тихо. Чтобы приучались ходить бесшумно, как воины ходят. Добавил: то, что нас ждёт, — ОНО шума не любит.
Гизульф крался с рогатиной наперевес, только что язык не вывесил от усердия. Пройдя немного по мыску, дядя Агигульф взял в сторону, а потом замер и рукой знак сделал, чтобы мы подошли. Когда мы подошли к нему с обеих сторон, он показал: вон ОНО.
Я думал сперва, что это царь-лягушка. И Гизульф так подумал, потому что побледнел. В кустах виднелось что-то серое, грубое, как бы бородавчатое. Дядя Агигульф велел моему брату Гизульфу поразить это рогатиной. Только добавил тихо, чтоб с одного раза поразил. Другого, мол, раза не будет. Мол, и себя, и нас погубишь. И отступил назад, а Гизульфа вперёд вытолкнул.
Гизульф ударил хорошо. Добрый был удар. Рогатина на треть в мягкую землю ушла, пригвоздив то серое и страшное. А потом рывком вытащил рогатину и вскинул в воздух. Серое на рогатине повисло. Сразу было видно, что ОНО мёртвое.
Гизульф одним ловким ударом ЭТО к ногам Агигульфа бросил. Но не успел он молодецки подбочениться, как увидел, что это истлевшие портки. И я это тоже увидел. Это были портки того пропавшего раба-меза, что Гизарна на месте пропажи нашёл. Не потащил их тогда Гизарна домой, видать, остерёгся одежду мёртвого тревожить.
Гизульф от злости побелел весь. Я в кулачок хихикал и даже на дядю Агигульфа сердиться перестал, хоть и донимал он меня. Дядя же Агигульф, наоборот, сурово брови супил и наставление нам прочитал: вот, мол, что бывает с теми, кто без оглядки ходит.
Потом велел вещи собирать, а сам полез в камыши — весло прятать. Я ближе к нему был, чем Гизульф, и слышал, как дядя в камышах сдавленно заходится хохотом. Я видел, как у дяди Агигульфа спина ходуном ходит, так ему весело. Да и то сказать, отменную шутку отмочил. Предвкушал, небось, как про то Валамиру с Гизарной рассказывать будет. Может быть, через то и с Валамиром помирится.
Выбравшись из камышей, снова сурово насупленный, дядя Агигульф стал куканы распределять. Себе взял себе тот, что поменьше, а нам с братом Гизульфом те, что побольше были, определил.
После дал мне острогу и рогатину и велел возле рыбы ждать, пока они с Гизульфом лодку спрячут. Рогатину из рук не выпускать наказал. Если чужаки или гепиды нападут, должен я пасть геройски и кроваво, но рыбу от врага оборонить. И скрылись дядя Агигульф с Гизульфом, лодку унося.
Остался я один среди шуршащего камыша. Что мне только не чудилось, пока ждал возвращения родичей! И голоса разные, и шаги. Один раз едва лягушку острогой не поразил — больно уж она шумно и устрашающе скакала. После плюнул.
Недолго ходили дядя Агигульф с Гизульфом, скоро воротились. Гизульф гордо поведал, что лодку положили они в точности на то место, откуда брали. Даже камыш поправили. Никто и не заметил бы, что ею пользовались.
Дядя Агигульф велел нам свои куканы разобрать. Мне острогу сунул, а Гизульфу — рогатину. Сказал, что Гизульф замыкающим пойдёт. И добавил: вот вам первое задание — настоящий готский воин шутя его исполнит — надо до села добраться засветло, пока рыба не протухла, пока ещё свежа и в пищу особенно пригодна.
Притом идти надлежит крадучись, так, чтоб ни одна живая душа не заметила. И что он, дядя Агигульф, будет считать вспугнутых нами птиц, а потом, в селе уже, за каждую вспугнутую птицу по затрещине обоим выдавать, ибо недосуг ему разбираться, кто из двоих вспугнул. Тем самым он уравнял меня в правах с Гизульфом, так что я перестал печалиться из-за того, что брат мой теперь с дядей дружит, а обо мне и думать забыл.
И пошли мы назад той же тропкой, что и пришли. Дядя Агигульф — впереди, топориком поигрывая, танцующим шагом; я — посередине, под тяжёлым куканом изнемогая, а Гизульф сзади, рогатиной топорщась. Гизульф еле слышно посапывал от натуги.
Камыши и осока росли выше человеческого роста, так что скрывали нас с головой. Мошкара ела нещадно, да ещё мухи тучами на рыбу полетели, но дядя Агигульф, обернувшись, знаками воспретил хлопать себя по лицу и рукам, убивать насекомых, чтобы не производить лишних звуков.
Рыба — она тяжёлая, а идти надлежало с оглядкой, чтобы под ногами не хрустело. И тропка узкая. Тяжка наука воинская.
Я больше не чувствовал себя пленником. И одноглазым быть больше не хотел. Не знаю, что думал Гизульф, но зол он был очень — я спиной это чувствовал. Нет, всё-таки знатную шутку отмочил дядя Агигульф. Недаром дедушка Рагнарис говорит, что он любимец богов.
Вдруг дядя Агигульф на полшаге замер и руку с «Пью-Кровь» в сторону отвёл. Я ему чуть в спину не врезался, но вовремя остановился и тоже замер. И брат мой Гизульф у меня за спиной замер.
И тут мы сперва услышали, что в камыше похрустывает что-то, а после и увидели: там, где тропка поворот делает, — шевелится камыш. Но не так, как от ветра, а иначе шевелится. Видно было, что в камышах таился кто-то.
Дядя Агигульф постоял немного в неподвижности, а потом вдруг, не меняя позы, топорик метнул.
В камышах что-то тяжёлое упало, а больше звуков никаких не донеслось. Тогда дядя Агигульф, ещё выждав, рыбу свою сунул мне, выхватил у Гизульфа рогатину, знаками велел нам стоять, где стоим, а сам туда, где упало, двинулся крадучись. Приблизившись, замер, а после нам рогатиной махнул. Мы тоже туда подкрались, стараясь не шуметь.
Сперва я увидел что-то бурое. Подумал, что это, должно быть, царь-лягушка о трёх головах и снова душа в пятки у меня провалилась. Вспомнил и о рабе-мезе, бесследно пропавшем, о чём портки неоспоримо свидетельствуют. А Гизульф о том же подумал и от зависти губу закусил: подумаешь, кабан. Рядом с царь- лягушкой и кабан не добыча.
А потом мы разглядели, что это человек.
Поближе подобрались. Дядя Агигульф и в самом деле великий воин. Топорик его чужаку прямо в голову угодил, слева над ухом, там и застрял. Чужак даже вякнуть, видать, не успел, как душа с телом уже рассталась. С «Пью-Кровь» не поспоришь.
