Рагнарис тогда сказал Хродомеру:
— Помню этого Сигизвульта, смышлёный был сопляк. Ничего удивительного, что в доброго мужа вырос. И отец его, Мунд, глупцом не был.
Услышав имя Мунда, Хродомер закивал. Помнил он Мунда. А Сигизвульта не помнил, он ещё до рождения Сигизвульта из села того ушёл.
И рявкнул на Одвульфа: ну, что замолчал? Рассказывай!
Одвульф продолжал.
Поглядели старейшины на меч и спросили, где добыл диковину. Бракила же добавил, что у сына его Арбра такой меч был. Дескать, у герульского богатыря Оггара взял, а где Оггар его добыл — то ныне неведомо. И спросить Арбра нельзя, потому как умер Арбр много лет назад.
Дедушка Рагнарис тут уронил тяжко:
— Ещё как умер.
Я так и обмер: неужто про того самого Арбра речь ведут?
Но больше об Арбре речи не было, а снова вернулись к мечу. Одвульф старейшинам того села рассказал всю историю. Старейшины слушали его внимательно. Бракила только переспросил, чей сын этот Агигульф, который чужака убил, а после того, как Одвульф ответил: Рагнариса, невзлюбил сразу и Агигульфа, и Одвульфа.
Ничего, правда, не сказал, но по всему видно было, что не люб ему посланник.
Тут Одвульф потупился и сказал Хродомеру и Рагнарису, что потом только понял, за что так невзлюбил его Бракила.
Хродомер с Рагнарисом долго молчали. А после Рагнарис как заревёт:
— Ты что, мол, сучья кость, эту историю и старейшинам так же рассказывал, как Сигизвульту?
Одвульф подтвердил: да, слово в слово.
Хродомер только рукой махнул. Сказал Одвульфу:
— Опозорил ты нас перед Валией и Бракилой.
Одвульф удивился и сказал Хродомеру:
— Сигизвульт мне то же самое говорил.
Дедушка Рагнарис по столу хлопнул и велел кратко говорить: какой ответ тамошние старейшины дали.
Одвульф отвечал, что старейшины того села так велели передать старейшинам нашего села: никогда, мол, толку не было ни от Хродомера, ни от Рагнариса; так чего ждать от села, где их старейшинами посадили? Если уж Хродомер с Рагнарисом там за лучших и мудрейших почитаются, то что говорить об остальных? Рагнарис в кости проиграл младшую сестру, в последний только момент узнали и еле спасли от позора.
Хродомер же только и горазд был, что отцовских служанок портить, ублюдков им делать. И каких сынов они воспитать могли, коли их самих отцы из дома за недостойное поведение выгнали?
Валия же добавил: таких вот и воспитали: один, славный воин, в камышах людей безвинных истребляет и грабит; другой же, славнейший, за долги в рабстве мыкается…
Мы с Гизульфом поняли: ежели сейчас дедушка Рагнарис вспомнит, что мы все это слушаем, — непременно изгонит. И тогда уж не выведать нам, как там дальше у Одвульфа сложилось. Потому сделались как бы невидимыми, точно две мыши. Я даже старался пореже дышать.
Но, по счастью, дедушке Рагнарису с Хродомером не до нас было, ибо набросился вдруг дедушка Рагнарис на Одвульфа. Я подивился: сколько силы в дедушке! Так стремительно кинулся, что и не успели заметить, как Одвульф уже посинел и глаза у него выкатываются из орбит.
Хродомер и брат мой Гизульф с трудом дедушку от Одвульфа оторвали, не то убил бы. Одвульф на полу скорчился, за горло обеими руками держится, хрипит и слезы роняет. Больно ему.
Дедушка Рагнарис заревел на весь дом, чтобы Ильдихо пришла и молока принесла с собой — гостя напоить. Ильдихо кринку принесла, по сторонам поглядела.
— Где гостюшка-то? — спросила.
Дедушка на Одвульфа показал (Одвульф у его ног корячился): вот.
Ильдихо молоко на пол возле лица одвульфова поставила и ушла, в мужскую ссору не вмешиваясь.
Одвульф молоко выпил, долго плевался, кашлял, хрипел, горло тёр. После сел и рассказ свой продолжил. Сказал, что недаром имя его означает «Бешеный Волк». Не успокоился он на том, что старейшины те, Валия с Бракилой, высмеяли его и к вести не прислушались. Стал по всему селу правды искать.
Ни одного двора не пропустил. Везде историю свою рассказывал. Дети за ним по всему селу бегали, бабы кормили. В этом селе к блаженным привыкли, потому что у них Гупта есть, а теперь, когда Гупта к гепидам ушёл, скучали. В том селе даже дума шла, будто Гупта Одвульфа нарочно прислал, чтобы не очень по нему, Гупте, скучали.
Но и так не сыскать ему было правды. Слушать-то его слушали, меч рассматривали, но рассказу не верили, больше потешались.
Тогда Одвульф на хитрость решился. Вызнав у змеев ядовитых, сигизвультовых зятьёв да сынов, все о нраве воина Хиндасвинта, к нему направился. Могуч воин Хиндасвинт, волосом буйно зарос. Меж бородой и космами, из-под низкого лба, злобно маленькие глазки сверкают, будто кровью налитые. Взыскует воин Хиндасвинт благодати Бога Единого и Его Доброго Сына.
В том селе Гупта лишь одного Хиндасвинта в правоте своей убедил. Никто больше Сына Доброго не любит. Один только Хиндасвинт Его любит и в каждом слове, к себе обращённом, обиду увидеть норовит — себе и Доброму Сыну.
Тяжела рука у воина Хиндасвинта. В селе его побаиваются, но чтут. Крепко рукой этой хозяйство своё держит.
Крут нравом Хиндасвинт, но отходчив. Свиреп Хиндасвинт, но сердцем жалостлив и часто слезами умиления бороду увлажняет, на иную малую тварь заглядевшись.
Добр Хиндасвинт.
К нему-то и воззвал Одвульф. Сулил, что похлопочет у Доброго Сына за Хиндасвинта. Мол, ведомы ему, Одвульфу, подходы к Доброму Сыну. И с охотой замолвит слово Одвульф Хиндасвинту перед Добрым Сыном, если Хиндасвинт сейчас замолвит слово за Одвульфа перед старейшинами.
И рассказывал, Хиндасвинта распаляя, о поношениях, которые претерпел от звероподобной родни учтивого Сигизвульта.
И слушал его Хиндасвинт, яростью наливаясь.
Так добился Одвульф своего. Началась в том селе распря между могучим Хиндасвинтом и старейшинами, которые в Бога Единого не веровали. И может быть, собрали бы в том селе тинг, как Одвульф требовал, если бы не Сигизвульт.
Считал Сигизвульт, что родич позорит его. И старейшины, Валия с Бракилой, его подзуживали: позорит, мол, родич тебя, позорит. Учтивый Сигизвульт не своими руками с ним расправился, он псов своих бешеных, зятьёв, с цепи спустил.
Шёл Одвульф с одного двора, где учил (он, кроме рассказа о чужаке, ещё Слову Божьему учить взялся), и, задумавшись, за околицу вышел. Тут-то и подстерегли его зятья сигизвультовы: накостыляли и прочь от села погнали. Ибо нет гостеприимства за околицей. Гнали, как гончие зайца. Всего оборвали. Но «Одвульф» недаром «Бешеный Волк» означает; он без боя не ушёл. И уходя пригрозил, что отомстят за него родичи.
Тут Хродомер насчёт одежды, волнуясь, говорить начал. Как же так, Одвульф? Когда одёжу справную тебе давали, уговор был, при всех скреплённый: вернёшь в целости и сохранности, ибо не в дар тебе дана, а для того, чтоб наше село в том селе уважали.
Ты же всю одёжу об зятьёв сигизвультовых изорвал и тем бесстыдно похваляешься.
И все больше распалялся Хродомер. Одёжа-то была с Оптилы, лучшая. Не хотел Оптила давать, как в воду глядел, да настоял он, Хродомер, ибо честь села блюл. Как же теперь он, Хродомер, в глаза сыну своему, Оптиле, посмотрит? Оптила эту одёжу потом и кровью добывал, жизнью своей рискуя.
И стенал Хродомер: нагим оставил ты, Одвульф, сына моего, Оптилу! Как в поход пойдёт мой сын, мой воин? А что будет с ним, когда надвинутся холода? Как нагой встретит зиму? Не дотянет до весны. Ужель не
