ледяной дырой, в которую можно попасть. Но перед ними стоит главнокомандующий и рассуждает об Аляске как новом месте расселения бывших военнослужащих после войны. Побережье Аляски, продолжал президент, напоминает ему прибрежные воды штата Мэн и Ньюфаундленда, где он бывал в детстве. Погода тоже ему знакома: постоянный ветер, дождь и туман вдоль побережья Аляски и далее вплоть до Бремертона.
Для обратной поездки президент вместе с сопровождением, включая Фалу, перебрались на эсминец. Но с погодой им не везло: столь скверная, что Рузвельт, сидя в поезде, пересекавшем страну на пути в Вашингтон, диктовал длинный жалобный опус под заголовком «У Мэри маленький барашек. Версия 1944 г.», в котором обвинял флот в «низости», поощрившей адмирала Макинтайра употреблять новое слово почти в каждом предложении.
Никогда Рузвельт не принимал свою роль главнокомандующего так близко к сердцу, как в дни своего пребывания на Тихоокеанском театре войны. Он наблюдал великолепное взаимодействие солдат, оружия и военной техники во время имитации боя; видел, как лицо раненого светится неожиданной радостью; лежа на койке в каюте капитана, прислушивался — под ним натужно и глухо отбивали такт двигатели могучего крейсера. Он находил, что Пёрл-Харбор значительно разросся с введением в строй новых кораблей и доков, рассматривал с Нимицем и Макартуром альтернативы дальнейших операций ' в Тихоокеанском регионе. Президент не приглашал участвовать во встречах на Гонолулу Маршалла, Кинга или Арнолда. На этот раз он хотел иметь дело с командующими секторами Тихоокеанского театра войны самостоятельно, разве что при участии Лихи. Осенью ему предстоял экзамен на роль главы исполнительной власти и ведущего политика. Рузвельт хотел также — действительно стремился — сначала экзаменоваться на роль главнокомандующего.
По свидетельству Халла, Рузвельту нравился этот титул. Государственный секретарь писал, что на обеде с министрами администрации, когда Халл собирался произнести тост, президент попросил обращаться к нему как к главнокомандующему, а не президенту. Адмирал Кинг тоже писал позднее: за несколько недель до встречи в Гонолулу Лихи зашел к нему и сообщил — президенту хотелось бы, чтобы Кинг упразднил использование традиционного термина «главнокомандующий» по отношению к флоту США в целом, а также к Атлантическому и Тихоокеанскому флотам и изменил название этих должностей на звания командующих каждого из этих флотов. Таким образом, останется единственный главнокомандующий. Что это было — приказ или просьба, спрашивал Кинг. Лихи сказал, что просьба; он точно знал: президент хочет, чтобы указание выполнили. Кинг решил, что Рузвельт просто желает подчеркнуть свою роль в год выборов.
Но дело не только в этом; Рузвельт не просто принял роль главнокомандующего — он вжился в нее. Точно так же, как ему доставляло удовольствие рассказывать репортерам о своей былой журналистской работе (главным образом в «Гарвард кримзн»); или фермерам — что занимается лесоводством; или бизнесменам — что участвовал в различных финансовых проектах, теперь он мог говорить военным о своем опыте главнокомандующего. Но чувство сопричастности военной роли более глубокое, быть может, потому, что он остро ощущал свою неполноценность в связи с непрохождением действительной военной службы в годы Первой мировой войны. Ему хотелось быть профессиональным военным; мало иметь должность помощника министра флота во время той войны — он страстно стремился к службе на заморских территориях; недостаточно занимать пост президента Соединенных Штатов — нужно стать символом в военной форме.
Следствием этого стало глубокое взаимопонимание между президентом и его военачальниками. Он часто подтверждал, что никогда не навязывал штабу свои решения.
— Между нами не было существенных разногласий, — говорил он, имея в виду Объединенный комитет начальников штабов (ОКНШ), — не было даже мелких разногласий.
Лишь в ограниченном смысле верно, что ОКНШ не представлял жесткого окончательного плана, который президент решительно не отверг бы. Фактически он пренебрег советами военных, принимая решение о вторжении в Африку или другие решения. Многие конфликты оказались предупреждены, потому что военные знали взгляды президента и никогда не позволяли разногласиям брать верх. Важно и то, что президент знал о такой согласованности и даже хвастал ею. В отдельных спорах между президентом и начальниками штабов он старался настоять на своем без излишнего давления и при помощи разных маневров — не позволял, чтобы возник конфликт.
Даже будучи уверенным в своей правоте, президент по политическим соображениям стремился не навязывать военным свое решение. Подобные проблемы не волновали Фьорелло Ла Гардиа. Сын армейского брандмейстера, прошедший ряд военных должностей в западной армии, гордившийся своей службой в авиации в годы Первой мировой войны, мэр стремился работать в штабе Эйзенхауэра по связям с гражданскими проблемами. Маленький Цветок усматривал для себя обширное поле деятельности в Италии, но в любом случае хотел носить военную форму, особенно форму бригадного генерала.
Рузвельт послал телеграмму Эйзенхауэру с просьбой принять Ла Гардиа в свой штаб. Эйзенхауэр согласился, но пожаловался в Пентагон. Стимсон и Маршалл обратились в Белый дом как раз вовремя, для того чтобы постараться убедить президента не производить Ла Гардиа в бригадные генералы, но присвоить ему звание полковника и отправить его в Шарлоттсвилль ответственным за военную подготовку гражданского населения.
— В этой странной администрации за эффективность работы приходится платить постоянной бдительностью, — ворчал Стимсон.
Когда Макклой сообщил мэру об этом решении, Ла Гардиа прибыл в Вашингтон повидаться со Стимсоном. Министр доложил Рузвельту о встрече, из которой следовало:
«1. Я сказал ему, что имеется две линии, каждой из которых он может держаться, но не двух сразу. Он может быть либо солдатом, либо пропагандистом, но не тем и другим сразу. Армия не занимается пропагандой.
2. Я настоятельно рекомендовал ему как другу сохранить свою должность мэра и использовать свое влияние на итальянцев, находясь на этом посту. Сказал, что его слова могут принести в этом случае гораздо больше пользы, чем если он наденет военную форму, не говоря уже о том, что станет липовым генералом...»
В ответ Рузвельт направил министру письмо с весьма жесткими формулировками:
«Откровенно говоря, мне кажется, вы обошлись с Ла Гардиа несправедливо.
Не согласен с вашим параграфом № 1, где вы утверждаете, что он может быть военным или пропагандистом, но не тем и другим сразу.
В свете того, что мне известны буквально сотни офицеров, которых вы призвали из числа гражданских лиц и которые не являются ни военными, ни пропагандистами, я не понимаю, как вы могли ставить мэра перед такой альтернативой...
Мне не нравится и ваш параграф № 2, в котором вы утверждаете, что Ла Гардиа не следует быть липовым генералом. В строгом смысле этого слова у вас большое число таких липовых генералов...
Не думаю, чтобы Ла Гардиа стремился к «авантюрам». Считаю, что приписывать ему такие мотивы несправедливо. Подобно большинству нормальных людей, он действительно надеется принести пользу на военной службе...»
Со своей стороны Стимсон ответил президенту пространным примирительным письмом, но не уступил главе государства ни в чем. Через месяц Рузвельт в краткой беседе со Стимсоном вновь выступил в поддержку Ла Гардиа, хотя и смягчив несколько тон. Убеждал министра пересмотреть свою позицию и несколько месяцев позже. Однако Ла Гардиа так и не получил воинского звания.
Даже в то время, когда президент ощущал мощное давление общественности, он воздерживался от вмешательства в дела военных. Остался в стороне, когда армейский генерал наказал солдат, освиставших его игру в гольф, что вызвало общественный скандал. Когда репортеры домогались от президента оценки действий Паттона, допустившего рукоприкладство в отношении двух солдат на Сицилии, рассказал им историю о Линкольне, который ответил, когда ему сообщили, что его удачливый командующий пьян: «Должно быть, ликер крепок». Не вмешивался и позднее, когда Паттон открыто заявил, что в будущем миром будут править Великобритания и США. Для политика Рузвельт демонстрировал поразительную воздержанность в попытках влиять на генералов. Даже Стимсон признавал, что президент играл
