Вновь к этим смешанным звукам присоединяется шорох шин по гравию. Вслед за слугой-китайцем входит кадет. Он приносит ответ, принятый служащим на телеграфе. Шум, несмотря на отдалённость, заполняет комнату…
— Ты слышишь? — спрашивает Гарин слугу.
— Да, господин комиссар.
— Что это такое?
— Не знаю, господин комиссар.
Кадет кивает:
— Это армия, товарищ Гарин.
Гарин переводит на него взгляд.
— Арьергард красной армии направляется к линии фронта.
Гарин вздыхает полной грудью, читает телеграммы и передаёт их мне.
«Третий агент арестован. При нём — 800 граммов цианида».
«Враг разгромлен. Несколько полков благодаря пропаганде перешли на нашу сторону. Продовольствие и артиллерия в наших руках. Штаб дезорганизован. Кавалерия преследует бежавшего Ченя».
Гарин расписывается в получении и передаёт расписку кадету. Кадет уходит всё так же в сопровождении слуги-китайца.
— Какое-то время он не увидит больше моей подписи. Армия Ченя распадается… Не пройдёт и года, как Шанхай…
Слабеющий гул то приближается вместе с порывами горячего ветра, то удаляется. Теперь в нём можно различить скрежет тягачей и неясное содрогание земли под чеканным шагом солдат. А временами волны душного воздуха доносят до нас цоканье лошадиных подков и скрип осей пушечных колёс… От этого далёкого гула у Гарина возникает какое-то непонятное возбуждение. Радость?
— Завтра утром, когда все эти дураки явятся меня провожать, мне вряд ли удастся с тобой проститься…
Медленно, закусив нижнюю губу, он вынимает раненую руку из перевязи и встаёт. Мы крепко обнимаемся. Глубокая, прежде неведомая печаль поднимается во мне, печаль, лишённая всякой надежды, рождённая тщетой человеческого существования и присутствием смерти… Когда наши лица снова оказываются на свету, Гарин смотрит на меня. Я ищу в его глазах радость, которую рассчитывал увидеть. Но ничего подобного не нахожу: только суровая торжественность, преисполненная чувством братства.
(c) Andre Malraux. Les concuerants.
(c) Bernard Grasset, 1928
(c) Перевод с франц. Н.И.Ванниковой и
Е.Д.Мурашкинцевой, 1992
Андре МАЛЬРО
ПОСЛЕСЛОВИЕ К РОМАНУ «ЗАВОЕВАТЕЛИ»
Более двадцати лет прошло с тех пор, как эта книга моей юности увидела свет. И сколько воды утекло, и сколько мостов сожжено! Двадцать лет спустя после того, как революционная армия Чан Кайши овладела Пекином, мы ожидаем, когда же революционная армия Мао Цзэдуна захватит Кантон Чан Кайши. Не возникнет ли ещё через двадцать лет какой-нибудь иной революционной армии, которая начнёт изгонять «фашиста» Мао? Что думает обо всём этом тень Бородина, который, по последним сведениям, перед войной добивался от Кремля «квартиры с камином»? А тень самоубийцы Галлена?
Однако, несмотря на сложную политическую игру, которая — возможно, возможно — и заставляет Китай сближаться с Россией, именно дух мятежа воодушевлял китайские войска в 1925 году, и он же приносит победы Мао. Давняя страсть к освобождению в Китае не изменилась. А то, что там изменилось, связано не с Китаем и не с Россией, а с Европой, для которой эта страсть не представляет больше ценности.
Но моя книга имеет к Истории лишь очень поверхностное отношение. Если она избежала забвения, то не потому, что в ней изображены те или иные эпизоды китайской революции, а благодаря своему герою, в котором способность к действию сочетается с культурой и трезвостью мысли. Эти ценности косвенно связаны с ценностями Европы тех лет. И так как мне задают вопрос: «Что случилось в сегодняшней Европе с ценностями, относящимися к сфере духа?» — я хотел бы в качестве ответа привести здесь текст, с которым от имени моих соратников-голлистов я обратился к интеллигенции, собравшейся 5 марта 1948 года в зале Плейель. Впрочем, это выступление (оно представляет собой стенографическую запись импровизированной речи) — не первый опыт в таком роде. Некоторые из выраженных в нём мыслей в иной связи я уже излагал в «Психологии искусства». Но мне казалось, что присущая этому выступлению чуть взволнованная, проповедническая манера изложения лучше согласуется со страстями в романе и кругом поднимаемых им проблем, чем стремление к мнимой объективности. Я лишь кратко касаюсь здесь кризиса европейского сознания. Главным же образом стремлюсь показать ту непосредственную и вместе с тем скрытую угрозу оболванивания, которую представляет воздействие психотехники (пропаганда после Гарина добилась больших успехов), а также определить то, что, с нашей точки зрения, необходимо
Великие голоса прошлого от Мишле до Жореса — в течение всего XIX века — утверждали как само собой разумеющееся, что чем меньше человек связан со своей родиной, тем больше в нём собственно человеческого. Но это шло не от низости мысли и не от заблуждения. Так выражалась тогда надежда. Виктор Гюго считал, что соединённые штаты Европы возникнут сами по себе и станут предвестием соединённых штатов мира. Но создание соединённых штатов Европы — процесс болезненный, а соединённые штаты мира вообще не предвидятся.
Мы осознали, что Россия, отвергнув с великим пренебрежением унаследованный ею от прошлого гимн «Интернационал» (а этот гимн был связан — хотела она того или нет — с извечной мечтой людей о справедливости), разом уничтожила все мифы XIX столетия. Отныне мы знаем, оттого что мы в меньшей степени будем французами, в нас не появится больше собственно человеческого, призыв быть меньше французом означает попросту быть больше русским. Как в радости, так и в горе мы связаны со своей родиной. И понятно, что вне её мы не можем быть европейцами, что европейцами мы становимся — хотим того или нет — только через неё.
В то время как угасал великий миф Интернационала и каждый человек вновь должен был связывать свою судьбу с родиной, происходило вторжение в нашу цивилизацию огромного количества произведений музыкального и изобразительного искусства, для которых были изобретены свои средства тиражирования.
В каждую страну широкой волной потекли переводы: полковник Лоуренс присоединился к Бенжамену Констану. Появилась «Коллекция Пейо», появились «Классики Гарнье».
Наконец, возникло кино. И в этот час, может быть, какая-нибудь женщина-индуска смотрит фильм «Анна Каренина» и плачет над тем, как шведская актриса в постановке американского режиссёра воплотила представления русского писателя Толстого о любви…
Если нам не слишком удалось объединить мечты тех, кто жив, мы по крайней мере гораздо лучше сумели это сделать по отношению к тем, кто уже умер.
И сегодня вечером в этом зале я со всей серьёзностью могу сказать: вы, собравшиеся здесь, вы первое поколение, чьим наследием стала культура всего человечества.
Возможно ли подобное наследие? Обратим особое внимание на то, что каждая из исчезнувших цивилизаций апеллировала лишь к какой-нибудь одной стороне в человеке. Средневековая цивилизация была прежде всего культурой души, цивилизация XVIII века — культурой ума. Эпоха за эпохой эти культуры, обращавшиеся к различным сторонам в человеке, последовательно наслаивались друг на друга; подлинное же их объединение происходит только в наследниках. Истинное наследование всегда связано с преображением. Искусство Шартрского собора по-настоящему наследует, конечно, Рембрандт, а
