на щеке. — Писарь, заноси.
— Во избежание новой смуты… — опираясь на клюшку и покашливая, робко начал Кононов. — Ко мне… это самое… пришел, значит, мой крестник, как его… Петр Кочуров, в сильном во хмелю. Во избежание смуты молвит мне: «А вот, говорит, крестный, слухи, говорит, ходят о царе… как его… быдто царь проявился под Яиком». Я, конечно, на крестника загайкал:
«Ой ты, говорю, пьяный дурак. Откудов сии посоромные речи слышал?» Он говорит: «Да Мясников Тимоха брякал мне, токмо никому не приказывал сказывать…» А я возьми да и спроси крестника своего: «А где же, мол, этот проходимец, этот царь упомещается?» А крестник говорит… как его… что, мол, «где-то на Усихе… То ли на Усихе на речке, то ли на кожевниковских хуторах…» Сам пьяный, это верно… Может, и врал все с пьяных глаз… А во избежание смуты, ваше скородие… надо бы… как его… проверку тому месту произвесть.
Тем временем выехали к Пугачеву депутаты войска — Кузьма Фофанов и Дмитрий Лысов. Чтоб отвлечь подозрение, они правились поодиночке и в разное время, сначала в Сластины зимовья, принадлежавшие Мясникову, в десяти верстах от городка. А сам Мясников еще ночью прибыл в это место и поджидал казаков.
Фофанов всегда пользовался доверием товарищей, а юркий Лысов, избежавший, подобно Шигаеву, наказания за бунт, был у бедноты в подозрении. Человек сравнительно зажиточный, смекалистый и настойчивый, он прямо к горлу с ножом пристал к Тимохе Мясникову: возьми да возьми меня к «батюшке». И до того Мясникову надоел, что тот скрепя сердце взял его.
Вот дело сделано, и все трое отправились из Сластиных зимовьев в стан Пугачева. Сутулый, небольшого роста, Лысов, пошевеливая козлиной бородкой на треугольном сухощеком личике, рассказывал разные побаски, беспечно хохотал.
Ну до чего нахрапист этот дьявол Митька!
А вот и караулистое дерево, а вот и стан. Зарубин-Чика, верный страж царя, увидав вдали трех всадников, принял их за передовой отряд объездной команды, что по-казацки — эртаул. «Ах, черти, — подумал он, — придется в бой вступить, людей хватит у нас…» — И стал маячить пикою, что означало: «Не подходи, сопротивляться будем».
— Ха, пугает… Уж не батюшка ли это? — сощурив пронырливые глаза, закатился деланным хохотом сутулый Митька Лысов и, по озорству, тоже стал маячить пикой. Но дальнозоркий Мясников, узнав осанистого Чику-Зарубина, поспешил сделать на рысистой своей лошади беглый круг, что означало: «съезжаются не враги, а товарищи». Такой же ответный круг сделал и Чика.
— Детушки, бегите скорей к старикам, примите коней от них с честию, — приказал под деревом Пугачев бывшим при нем Коновалову и Сидору Кожевникову.
У речки белела царская палатка. Возле нее горел костер, толпились вновь прибывшие к государю люди — казаки и четыре татарина: пожилой плечистый Идыркей Алметьев, прозвищем Идорка, его сын Болтай, еще Барын Мусаев, прозвищем Баранка, и еще старик Аманыч.
Когда Фофанов и Лысов подошли, Пугачев приосанился, сказал громко:
— Здравствуй, войско Яицкое! — и протянул им правую, вниз ладонью, руку. Те, низко наклонясь, облобызали ее. Лысов, мысленно смеючись, подумал: «Ручка навряд ли царская, этакой лапищей волков давить». — Пошто же вы, други мои, прибыли сюда? — спросил Пугачев.
— А прибыли мы в честь поклона вашему величеству, — степенно отозвался Фофанов. — Опричь того хотелось ведать нам, в добром ли вы здоровье…
— Благодарствую. Я великий государь ваш Петр Федорыч. Поставьте меня на престол по-прежнему. Тогда по всей Руси державу казацкую сотворю, сниму с народа все тяготы, горькие слезы вытру, чтоб всякой душе вольготно жилось. А сюда призвал я вас, детушки, чтоб вы оповестили войско собраться ко мне скопом… — Пугачев нахмурил брови и потер ладонью лоб, ему хотелось говорить складно, веско и чтоб не мужичья, не простая его речь была, а складная, как у царя, как у старца Филарета. «Эх, беда… в башке мыслей много, а язык-дурак не вырабатывает». — И я, значит, так порешил… значит, высокие умыслы во мне царские такие… Повелеваю собраться казакам, сот до пяти, об это место в полной походной амуниции. Чуете, господа казаки мои верные? Такожде повелеваю великим моим царским именем оповестить войско ждать меня, государя, на первом же обеде. С пятисотенным верным воинством своим я, великий государь, прибуду к ним.
— Навряд ли, надежа-государь, плавни-то у нас будут, — прервали его Фофанов и Лысов. — Как бы Симонов полковник не отказал нам рыбу-то ловить…
Пугачев прищурился, посоветовался глазами с Чикой и, забрав в горсть бороду, раздумчиво проговорил:
— Хорошо… хорошо… Да и не время, детушки, рыбу ловить. Это верно.
Мы и на другую горазды ловлю, замест багров — пики да ружья, да пушки картечами забьем. А рыба не уйдет. А все ваши протори я царской своей казной покрою. — Пугачев вдруг оживился, вскинул голову, взмахнул рукой:
— И промыслил я, великий государь, идти силой прямо в Яицкий городок. Якобы ведет царь не Яицкое, а Донское войско… Сие будет полковнику Симонову в страх, а нам во славу!
Казаки молчали. За спиной государя стояли подошедшие от костра четверо татар. Махалкой из конского хвоста Идорка усердно отгонял от государя налетавших шмелей и мошкару. Фофанов, кланяясь, сказал:
— Ваше величество, не сумлевайтесь… Мы о ваших приказах войско оповестим…
— Благодарствую. Да вот одежишку бы привезли мне, вишь сряда-то на мне какая, вот я весь тут, — ухмыльнулся Пугачев и потрепал заплатанные штаны. — Даже чекменя нетути.
— Ежели сыщем, привезем, — грубовато ответил Митька Лысов, он вконец разочаровался в «батюшке». — А то, верно, сряда-то у тебя не государева.
Пожалуй, войско увидит в такой сряде, носом закрутит, — и Митька хихикнул.
Пугачев сверкнул на него глазами, Чика из-за спины государя угрожающе Митьке кулаком потряс.
Мясников раскинул на луговине два знамени. Пугачев, прищелкивая языком, полюбовался, сказал:
— Горазд огромные, да мало их, треба еще, — и велел каждое знамя разорвать на две части.
Лысов, Фофанов, Мясников уехали. Навстречу им попались молодой Иван Почиталин и старик Василий Якимыч Плотников, пожелавший скрыться от преследований избившего его старшины Бородина.
Перед поездкой к государю Почиталин-отец трогательно проводил своего сына:
— Служи, служи, Иванушка, делу казацкому. А занадобится, и живот свой за святое дело положь… — и отец поцеловал сына в пушистые льняного цвета кудри.
Пугачев отдыхал в палатке. Широкоплечий Идорка, увешанный кривыми ножами и кинжалами, стоял у входа.
Старик Плотников и Почиталин Иван слезли с лошадей, подошли к палатке.
— Стой, — прошептал Идорка и предупреждающе помаячил им рукой. — Бачка-осударь спать легла…
— Не сплю! — крикнул из палатки Пугачев. — Кто там? Входи!
Старик и юноша, войдя в палатку, опустились на колени пред сидевшим на чурбане возле маленького столика Пугачевым. Столик — четыре вбитых в землю кола, сверху, замест досок, натянут потник из кошмы. На столике взрезанные арбуз и дыня. Пугачев выплюнул семечки, бросил в угол обглоданную арбузную корку, вытер об рубаху руки, усы и бороду и протянул для целования правую руку. С волнением припав к руке, старик Плотников сказал:
— Вот, ваше величество, сей детина шибкий грамотей, казак наш яицкий, Ваня Почиталин.
— Гарно, гарно… Будешь писать по моему указу, молодец, — с чувством особенного удовольствия сказал Пугачев, окидывая внимательным взглядом долговязого, с голубыми глазами, краснощекого юношу.
— Я ведь, ваше величество, пишу больно худо, боюсь, не потрафлю вашей милости, — робко, срывающимся голосом проговорил Почиталин.
— Ништо, ништо, потрафишь… Служи, молодец, я не оставлю тебя…
— Буду стараться, ваше величество, по край ума своего. А это вот вам, извольте, носите оное во здравие, — и Почиталин подал Пугачеву новый зеленый с золотым позументом зипун, шелковый кушак, бешмет подержанный да с бархатным верхом мерлушковую шапку-трухменку.
