темные страшные часы его воображение наполнялось ужасом, кошмаром: все время грезились Майский Цветок с ребенком. От этой жути нельзя было отделаться ни молитвой, ни крестом; жизнь превратилась для Фильки в сплошную ночь; он чувствовал, как разом закрылись для него все вольные дороги; его душа переживала последнее отчаянье и, если б не храбрый верный Шарик, Филька прикончил бы себя.
Для Шарика же нет ни страхов, ни видений. Шарику нужны жратва и маленькое-маленькое внимание человека. Вчера Шарик поймал на всполье зайца и нажрался. Сегодня он лежит у ног Фильки и караулит темноту. Вот вскочил, зарычал, ощетинился и с лаем выпрыгнул из ямы.
— Шарик, Шарик!.. — кто-то окликнул его.
Собака, поймав знакомое, оборвала лай и выжидательно заворчала, поблескивая в тьму позеленевшими глазами.
— Не узнал, дьявол? Что ты, собачья шерсть… — сказал Амелька.
— Не узнал и есть, — пискливо подтвердил Инженер Вошкин.
И оба, предводительствуемые Шариком, спустились в яму, к потайному костерку, где скрывался Филька. Но никого в яме не было, Им больших трудов стоило вызвать трусливого Фильку из густого мрака в жизнь. Товарищи едва узнали его. Он был взъерошен, бледен, тощ и почти раздет. Вся одежда его — рваные портки. Вместо рубахи — заляпанная глиной, полуистлевшая рогожа. Он дрожал от нервного возбуждения и холода. Дико поводя глазами, он заикающимся голосом путано рассказал, как ему удалось бежать.
Темный сын суеверной деревни, он ни разу не слыхивал о детских домах для беспризорной гольтепы, где всеми силами стараются переделать этих отпетых человекообразных зверенышей в полезных государству граждан. Филька думал, что, раз он пойман, да еще на таком разбойном деле, его обязательно запрут в острог, а то, чего доброго, поставят к стенке. Значит?..
— Значит, я тут перекрестился, да как порсну в переулок! Ну, знамо дело, крики… Из пистолетов стреляли. И покажись мне тут, что я убитый, что пуля сквозь прошла, прямо в печенки-селезенки, а я все- таки бегу. Ну, знамо дело, за мной народ: «Держи, держи!» Кто-то сгреб меня, я, как налим, выскользнул, да не будь дурак — гоп через забор, да огородом, да через другой забор. Гляжу — отстали. Гляжу — колодец. Посмотрел в него — неглубоко, сухо, собака дохлая валяется на дне, бока раздулись бочка-бочкой. Я туда, спустился на самое дно, притих. Люди мимо меня пробегли. Сижу. И час и два сижу. Подо мной собака дохлая стервой пахнет, надо мной небо. А я в середке. И я подумал: «Вот это жизнь моя. Так мерзавцу и надо. Сиди». Сижу. Вот и темнеть стало, а я все сижу. Слезы из глаз капают… Сижу.
— Поди об слеподыре своем вспоминал? — спросил Амелька, разжигая костер.
— Неужто нет?! И о нем, и о родителях своих покойных, и о жизни своей… Передумано было много…
— Шамовка есть?
— Нету. Три дня не ел… Сегодня глину ел.
— Дурак, — укорчиво, но с оттенком дружеской жалости сказал Амелька. — На огородах живешь, а не жравши. А еще мужик… Вошкин, айда! А ты сиди. Мы живо. — Амелька старался казаться беспечным, но в голосе не было бодрости; весь вид Амельки — унылый, смятый.
Вскоре они принесли десятка два ослизлых картофелин.
— Нынче урожай, — пояснил Инженер Вошкин, — поэтому картошку копают так себе, не согласно науке. А мы подчищаем остатки целиком и полностью. Пеки.
— Ну, а дальше-то? — поинтересовался Амелька.
— А дальше? — вяло и задумчиво переспросил Филька. Он подставлял к огню то оголенную грудь, то спину, размахивал над пламенем рогожей и, когда она трещала от жары, кутался в нее вместе с головой. — А дальше Шарик возле меня взгамкал. Ведь выследил! Вот ты что говори… — захлебнулся Филька радостным восторгом. — И удивительно, что выследил-то ночью. Ну, побеги он за мной, как я удирал, погибель была бы мне. Ну, как это понять? То ли от собачьего ума это, то ли…
— Мусью Шарик! — чужим, каким-то театральным голосом, подражая балаганному «петрушке», вскричал Инженер Вошкин и дружески обнял за шею рыжего застенчивого пса. — Мусью товарищ Шарик! Я специально изобрету тебе чайную колбасу с фисташками. Факт. Чем больше будешь ее чавкать, тем больше будет оставаться. Хоть по два пуда каждую секунду жри, мне наплевать. А блохи в тебе есть? Собачью вежеталь изобрету. Не веришь? А ты думаешь, кто примус изобрел? Я изобрел.
Шарик почтительно крутил хвостом и, поглядывая на печеную картошку, пускал слюни.
— Не могу своих найти, — печально проговорил Амелька и вздохнул. — Как вода в решето, — нету.
Амельку мучила мысль о завтрашней субботе, о кооперативе на углу Пролетарской и Красной улиц, о цыганских глазах Ивана He-спи: разбойная рука его сильна и мстительна.
Спать легли клубком на теплый пепел. Шарик возглавлял клубок. Всех плотно накрыла тьма густая, нехолодная. Лишь бы не было дождя. Амелька тяжко вздыхал. Во сне бредил.
Убийство Майского Цветка, словно внезапный ураган, опрокинуло баржу, расшвыряло, унесло по ветру все щепки, все гнилушки праздной жизни. Многие отрепыши прятались теперь по трущобам, по норам. Их судьба была судьбой поднятых из берлоги зверей, охваченных кольцом облавы. Большинство же беспризорников исчезло вовсе.
Бесследно пропала, как в воду, и Дунька Таракан. Может быть, ее пристукнула мстящая шпана, может, прослыв героем, она вместе с другими мчит скорым поездом на юг, в погоню за улетевшими скворцами.
Но что же медлят эти трое?
Очень просто. Амелька в плену у Ивана Не-спи. Ночной налет в субботний день не состоялся. Значит, бандит во всем обвиноватит несчастного Амельку. И прежде чем куда-нибудь бежать, Амелька должен повидаться с ним, сквитать весь долг, тогда — и вольная. Иначе куда бы Амелька ни скрылся, его везде будет караулить смерть. А нешто Амельке надоело жить? Ого!
А потом — беспомощный, захиревший Филька. Разве не жаль бросить своего товарища? Пусть Филька окрепнет, пусть научится бесстрашно ездить под вагонами, пусть будет заправским гопником.
Это делается так. Прежде всего надо на всякий случай распрощаться с жизнью. Впрочем, о могущем произойти несчастье никогда не нужно думать. Затем необходимо выбраться за пределы вокзала, чтоб не «замел» бдительный железнодорожный сторож, подыскать удобное местечко и ждать отходящего со станции поезда. Вот поезд двинулся, но вагоны еще не получили должного разбега. Теперь надо броситься под проползающий вагон. Потом, согнувшись в три погибели, бежать так несколько секунд, зорко выискивая, за какую часть скрепы схватиться цепкими руками; тут все сознание, вся жизнь переходит в глаза и руки: оплошаешь — смерть. Затем, поймав железную скрепу, ловко закинуть свое послушное тело в тесный собачий ящик, прикрепленный ко дну вагона, который уже успел развить большую скорость бега. Тогда можно спросить себя: «Жив? — жив!» — и первый раз вздохнуть: «Ура, поехали!»
Амелька учил Фильку этому рискованному искусству сначала на товарных тихоходных поездах. Филька оказался учеником сметливым и храбрым. В ночное время он изучал на стоянках устройство подвагонных частей скорых поездов, и ему казалось, что вся эта премудрость усвоена им в совершенстве. Пожалуй, можно бы и в Крым.
Однако опытный Амелька охлаждал его:
— Еще успеешь угореть-то… Крым не уйдет. А то наползаешься на карачках, живо ходули отрежет. А ежели башкой под колесо, — башка, как орех, хрустнет. Нашего брата ой-ой сколько гибнет так…
Филька с трудом соглашался на отсрочку. Предел его мечты — Крым. И эта мечта владела им и днем и ночью. Побывать в Крыму вместе с Амелькой, вместе с Инженером Вошкиным, всласть почавкать винограду, послушать, как сине морюшко гудёт, а вернувшись, непременно, непременно стать на работу; может — на фабрику сподручным, может — в совхоз,
И это так и будет, обязательно так будет, непременно, Уж если забулдыге приспичит заправским человеком быть, — лопнет, а достигнет. Деда же Нефеда, пожалуй» и в отставку: пускай побирается один.
Наступали холода; вчера валил влажный крупный снег; река от холода потела: над рекою пар стоял.
Амелька быстро сорганизовал новое убежище для кучки беспризорников. Оно помещалось в разрушенной каменной мельнице в двух верстах от городской окраины. Устроились в подвальной кладовой. Там валялись жернова, ветошь для обтирки машин, кой-какой железный хлам. Часть имущества Амелька
