голос Пашки Верблюда:
— Я дрожу не оттого, что… Я… Мне не это тяжело, не жизнь моя, — захлебывался Пашка, — А как я видел, отец мой прохожего в избе убил. Опосля того мать мою зарубил при мне топором. Мамка дюже долго хрипела. А я под шесток забился, к кошке. После того два года немой был: с ужасу языка лишился.
У Фильки судорога сжала горло. Во тьме вздохи послышались то здесь, то там.
— Который год тебе был? — спросил Амелька Пашку.
— Шесть.
— Не держи это в сердце, забудь, — сказал мудрый Амелька.
— Я утоплюсь! — выкрикнул Пашка
— Ой, что ты, — тихо пропищала Катька Бомба.
— А нет, — зарежусь, — продолжал Пашка Верблюд, — опаскудело мне все… Урод я. Силы нету… Холодно.
Сколько прошло времени, — неизвестно. И больше ни слова.
Фильке хотелось приласкать Пашку Верблюда, сказать ему: «Маленький, а какой несчастный… Эх ты, милый мой…»
— Ребята, спите? — спросил сквозь тьму из своего утла Амелька.
— Нет, не спим, — ответила тьма.
— Вспомнил я своего дружка, — не торопясь, как бы переживая то, о чем говорит, стал вдумчиво повествовать Амелька. — Я целый год дружил с ним. Все в Крым собирался. Он там бывал разов пяток. Бывал и на Кавказе. И не знаю, врет ли, нет ли, что даже в Америке бывал. А сам щупленький, заморыш такой, вроде тебя, генерал Вошкин,
— Не твоего ума дело! — крикнул задетый за живое мальчонка. — Вопрос исперчен… (Он иногда любил перевирать слова.)
— А звать его: Монька Акробат, из евреев он, чернявый. Вот башка-а-а… То есть разговаривать умел, то есть отчаянный был, черт его душу знает… Теперь я в жизнь не поверю, что евреи — трусы, в бельма наплюю тому. Я сужу по Моньке. Например, умер он, ребята, так. Вот поехали мы с ним в Крым на скором. Подъезжаем к Харькову. Он и кричит мне что есть сил из собачьего ящика: «Ты лежи, а я соскочу: гляди, какие фокусы буду делать под вагоном». Я ему кричу: «Не надо, Монька, брось». А он уж соскочил. Я выглянул из ящика — нету Моньки. А тут и поезд наш к вокзалу подлетать стал. Мы знаем, что сейчас ловить нас будут, соскочили, не доезжая бана. Сгрудились, а темновато было. Моньки нет. Я говорю: «Ребята, Монька на ходу недавно спрыгнул. Однако он убился. Айда Монъку искать!» Побегли мы, плюнули и на поезд. Подбежали: лежит Монька, одна нога напрочь отрезана, другая повреждена. Что нам делать? Надо на станцию нести. Другого бросили бы, а Моньку мы все любили. Взяли, понесли в больницу. Он очнулся и говорит: «Пустите, я сам дойду». Опять закрыл глаза. Мы несем. Жалость в сердце, жуть. Эх, Монька, Монька! А он открыл глаза, взглянул на меня и говорит: «Амелька, дай, пожалуйста, курнуть. Папиросы у меня в кармане, достань, дай сюда». Я подал ему свою гарочку закуренную: «На, Монька милый, затянись». Вставил ему в рот. А он вздохнул — и умер.
Амелька замолк, помедля спросил:
— Вы спите, ребята?
— Нет, нет, слушаем.
Амелька приподнялся на локте, закричал:
— Душу он вынул из меня, этот самый Монька. Акробат! Я давиться через него хотел. Вот до чего тосковал я. От тоски два стекла зеркальных вышиб в Харькове на вокзале. Хоть не хулиган, а вышиб. Поймали, били меня. Как бьют, не чувствовал: рукав жевал. После этого и в Крым ехать не захотелось, сюда вернулся. Он меня, братцы, этот самый Монька, может быть, от смерти спас. Я в Ростове в нарывах весь валялся, в кирпичных сараях как собака умирал. Меня все бросили, все до одного, а Монька ухаживал за мной, как мать. Сколько нарывов выдавил своими руками, бинты, сукин сын, накладывал, что твой фельдшер. Поил-кормил меня…
— Врешь! — оборвал его Мишка Сбрей-усы. — Арапа запускаешь. Таких людей не бывает на свете…
— Кто сказал «врешь»? Мишка, ты? А в хряпку хочешь?! — пригрозил Амелька.
Мишка что-то забубнил по-сердитому, но присмирел. Девчонка растрогалась рассказом, покрякивала и вздыхала. Инженер Вошкин пыхтя усердно ловил у себя под рубахой паразитов. Потом спросил:
— А почему его Акробатом прозвали?
— По тому самому, — ответил Амелька. — Он вот, бывало, на руки станет и может идти вверх ногами с версту.
— Это, в общем и целом, ерунда, — запыхтел Инженер Вошкин. — Я на голове пять пройду,
— На чьей?
— На собственной…
Провравшийся мальчонка ждал, что над ним сейчас рассмеются.
Однако тишина была.
15. ЗАВЕТЫ ДЕДУШКИ НЕФЕДА. В ГОСТЯХ
Снег за ночь стаял. Было тепло и сыро: от земли подымались испарения.
Амелька сказал Фильке:
— А не желаешь ли майданщиков поглазеть?
— Каких таких майданщиков?
— А вот похряем. Топай за мной.
Они направились на самые отдаленные запасные пути железнодорожной станции, к так называемому вагонному кладбищу.
Дорогой Амелька говорил:
— Жизнь наша, понимаешь, очень любопытная. Эх, в книжку бы списать да отпечатать. Достопримечательная книжечка была бы, полезная для людей.
— А почему полезная?
— Знали бы люди, до чего может человек дойти, до какого стыда, до пакости. Тебе глянется у нас?
— Нет, не глянется, — затряс головой Филька. — Очень даже скверное житье ваше. У вас, с вашей жизнью можно и до тюрьмы дойти.
— Тюрьма что, кичеванка — дело плевое, — сказал Амелька. — Наши иной раз такие дела запузыривают: под стенку себя подводят. Разве мало нашей шатии расстреляно, по мокрому которые? Да так и надо! По правде сказать, плохой мы элемент, на восемьдесят процентов плохой. Да, брат, да… Изничтожать нас следует.
Филька с неприязнью посмотрел на сманившего его в эту жизнь Амельку Схимника. Простодушный и еще не испорченный, Филька не знал, что его отпетый товарищ имел в своей жизни два привода, что был условно приговорен к шести месяцам тюрьмы, О том же, что Амелька состоит клиентом у своего разбойного патрона Ивана He-спи, не знал никто.
Но Филька, не в силах разгадать натуры Амельки и, желая выведать всю правду о нем, все-таки спросил его:
— А ты, Амелька, вор или не вор? Мне сдается — честный ты.
Амелька неладно засмеялся, ударил Фильку длинным, свесившимся рукавом своего архалука и сказал шутя:
— Ты на арапа-то не лови меня, не подначивай… Ты очень даже хитропузый. — Потом забежал вперед, схватил Фильку за плечи и крикнул ему в лицо, поскрипывая зубами: — Да! Вор я, вор. Ну и что ж с того? А ты, сволочь, спросил меня, как я вором стал? Ну, так и молчи, пока я тебя по маске не съездил!
Филька испугался и, отстраняя со своих плеч застывшие руки беспризорника, сказал:
— Нет, ты не вор, Я это знаю. Ты не вор. Ты облыжно показываешь на себя. Я знаю. Ежели 6 ты вор, ты был бы..
— Что? — сквозь стиснутые зубы прошипел Амелька.
Филька замялся. Та жизнь, которую он наблюдал под баржей, не давала ему права утверждать, что
