больницы и снова водворились в своей камере. Ваньку Графа вскоре увели в город, к следователю. Вернулся он мрачный, постаревший, дрогнувший духом.
— Ни черта, — сказал он сидевшему за книгой Амельке. — Сойдет. А ловко сбивает, дьявол… Только шиш с меня возьмешь… Поди-ка докажи! А ты языком треплешь: «Пошто девку задушил!..» Дурак!
Амелька сощурился и ничего не ответил Графу.
Тот положил ему руку на плечо:
— Слышишь… Ты чего это?
Амелька рывком плеча сбросил чужую тяжелую ладонь: прикосновение Ваньки Графа, этого убийцы, палача, все еще вызывало в нем гадливость. Граф понял настроение бывшего приятеля, круто повернулся и, лениво переставляя слоновьи ноги, пошел в свой угол.
Амелька углубился в прерванное чтение. Спектакль послужил ему на большую пользу. Он добыл книгу «Ревизор» и всякую свободную минуту читал комедию для себя вслух. Его лицо то улыбчиво, то строго. Иногда Амелька вдруг захохочет — тогда все с непонятным недоуменьем посмотрят на него Но Амелька посторонних совсем не замечает; его странный смех и особая жизнь в глазах — теперь вне этой камеры. Амелька отделен от сегодняшнего дня отрезком времени в сто лет: он весь во власти гоголевских дней, он потешается над отшумевшим прошлым и нимало не грустит о нем.
Время идет, весна на крыльях. Кто-то видел ранних грачей.
Культурник Денис доставляет Амельке все новые и новые книжки, брошюрки и подолгу с ним беседует. Да и сам Амелька частенько ведет разговоры насчет жизни то с преподавателем политграмоты, а то и с самим заведующим учебной частью. Амелькины знания шли вширь и вглубь Его стали интересовать социальные вопросы, о чем учит Ленин, откуда он взялся, куда зовет. Ему многое еще было непонятно, он не всему слышанному верил, многое брал под подозрение; он двигался по учебе спотыкаясь, с оглядкой, неуверенно, но все же шел вперед. Поднявшись на доступные ему высоты и серьезно размышляя над прочитанным, Амелька ощутил ту пропасть, в которой он столько времени барахтался, как слепой щенок. Ему стало страшно за прошлое, больно и обидно. Вот если б теперь ему, кой-как прозревшему, выбраться на волю, он разыскал бы во всех надземных и подземных преисподнях бывших своих дружков и подначальных, скликал бы на пуп земли всю шатию, бросил бы оземь шапку и сказал бы: «Братцы! уходите скорей из этой гибели в работу, в свет, становитесь немедля в ряды трудящихся. Поверьте мне, братцы, не обманываю вас, Я теперь, братцы, все вижу, все знаю, все чувствую!»
В такие подъемы духа Амелька с жалостью вспоминал своих приятелей: Фильку, Дизинтёра, Инженера Вошкина и многих, многих. Об их житье-бытье он не имел теперь ни малейшего понятия, он не знал, что…
…К Фильке, когда он вместе с Дизинтёром притулился на бревне, чтоб в перерыве меж работами позавтракать, подсели два парнишки из станицы — Фролка Петров да Васька Ягодкин, комсомольцы Они тоже работали на стройке и тоже примостились завтракать.
Рыжий, веснушчатый Васька Ягодкин, прожевывая соленый помидор, сказал Фильке:
— Слышь-ка, как тебя, Филипп!.. А пошто ж ты, парень не дурак, а в комсомол не записываешься?
— По тому по самому и не записывается, — недружелюбно засопев, ответил за него Дизинтёр и пренебрежительно отплюнулся. — Где у вас, у паршивцев, бог?
— Бога у нас, конешно, нет. Зато другое прочее есть…
— Что же есть-то? — сощурил глаза Дизинтёр и перестал жевать.
— Ленинизм, например. Новый быт, например. Программа.
— Да мужику-то все это надо или нет?
— А как же! — крикнули оба комсомольца. — Вот мы, например, мужики.
— Еще у вас в ухе не кругло… Еще у вас молоко на губах…
— Ладно, ладно… Мы губы вытрем. Усы полезут да борода, вот что… Старичье передохнет, вся наша воля будет. Равненье по справедливости, труд всеобщий. Читал, что Ленин говорит? Да ты, наверно, и читать-то не смыслишь. По роже видать…
— Дураки, зазнайки, пузыри с горохом: трын-брын, а толку нет. — Дизинтёр рыгнул, снял шапку, демонстративно помолился на восток, взял котомку и враскачку пошел прочь.
Комсомольцы усмехнулись. Васька Ягодкин сказал:
— Большой, а несознательный. Башка не вырабатывает. Трухомет.
Филька вопросительно во все глаза глядел на них, ждал обиды, помаленьку выпускал, как кошка, когти.
— Ты знаешь, у вашего хозяина, у кулака… — начал Фролка Петров, но Филька оборвал его:
— У нас нет хозяина. Мы сами себе хозяева, Мы только кормимся у него за деньги.
— Это наплевать… Вот ихняя Наташка, например, хоть девчонка, а с понятием.
— А что? — И сердце Фильки дрогнуло.
— А вот то. Она в кандидатках у нас ходит. Ежели крест с себя снимет, в комсомол примем. Она желает, только матки с батькой боится. Ну, мы ее распропагандуем: не уйдет,
— Навряд ли, — горестно подумав, ответил Филька. — У ней своя вера, беспоповская…
— Ха, чудак!.. Да и у нас беспоповская вера. Мы нашему попу завсегда неприятности устраиваем: то в стенгазете продернем, то частушки сочиним.
Закричали на работу. Ребята поднялись,
— Ты, товарищ Филипп, подумай.
— Я подумаю.
— Ты в красный уголок к нам приходи,
— Приду, Ежели пользу усмотрю, что ж, можно и записаться. А верно, что Наташа к вам уклоняется?
— Факт, факт.
«Неужели правда?» — до самого конца работы думал смятенный Филька. А вечером после ужина улучил минуту перемолвиться с Наташей:
— Слушай, верно или нет, ты комсомолка будто?
— Кто тебе наврал?
— Не наврал, а правду. Ты не бойся: я ни батьке, ни матке не скажу. Верно? Говори.
Наташа, отвернувшись, смущенно мигала, взмахивая пушистыми ресницами.
— Я вот для чего… Меня и самого сбивают. Посовещаться с тобой хотел.
Такое признание польстило Наташе. Она улыбнулась и сказала:
— Потому что я в город хочу, в учебу. Без комсомольства при нашем положении нельзя.
Филька сразу все понял: дядя Тимофей торгаш, и сразу же оправдал ее.
Она сказала:
— Только что в ихнем красном уголке ничего плохого нет. Книжки читают, доклады. Стенгазета у них. Радио проводят. И парни и девушки уважительные там, без хулиганства. У них строго. Да вот сходи, самолично посмотришь, послушаешь.
— А что ж, схожу.
Вечером, после ужина, после игр в жмурки, в чехарду, ребята пошли спать. Неожиданно обнаружилось, что из той спальни, где помещались новички, пропали три одеяла, заколдованный от воров ящичек Инженера Вошкина, перочинный ножик Пети Мозгового, а в двух уборных и классной комнате старшей группы вывинчены лампочки. Все всполошились. Инженер Вошкин выскочил в коридор и, размахивая простыней, исступленно кричал:
— Требую! Требую! Кара-у-ул!! Обчистили!.. На гвалт явился заведующий. Разузнав, в чем дело, он скомандовал:
— Старосты! Выходи сюда. Сейчас же собирайте коллектив. Решайте сами, как нам изжить такое безобразие. А мне за вас думать не приходится. Дом не наш, а ваш. И все в нем вещи — ваши. Сами хозяйничайте и разбирайтесь. Приучайтесь, ребята, верить в себя, в свои силы. А остальные — марш по местам, спать!
— На заседанье, на заседанье! — деловито взывали обрадованные старосты и председатель
