под мистицизмом. А, поднимая кружку за наши души, я имел в виду именно их вечность с точки зрения здравого цинизма. Что такое бессмертие, господа? Точнее, что религия называет бессмертием? Это не что иное, как благодарная память потомков. Рай не на небе – рай в памяти людской, и если кому-либо из нас суждено погибнуть, так пусть душа его предстанет не пред Богом, а пред потомками.
– Вы кощунствуете, Фок, – строго сказал Остапов. – Это не просто грешно, это…
– Это очередной приступ гипертрофированного себялюбия, – начал Брянов…
– Господа! – из темноты выбежал взволнованный прапорщик. – Господа, Озеров гвардейцев привёл! Значит, все правда, господа, значит, у нас – главное дело, значит, мы – счастливчики!..
– Похоже, что счастливчики, – хмуро заметил Остапов.
– Да, Брянов, вами какой-то гвардейский артиллерист интересовался. Сажённого росту.
– Тюрберт прибыл, – улыбнулся Брянов и отдал кружку Лукьянову. – Извините, господа, мне позарез необходимо с ним повидаться. Долг волонтёрской дружбы!
– Холодный пунш перед боем – дурная примета волонтёра, – неодобрительно заметил Фок.
– Я не верю в приметы, капитан, – сказал Брянов.
И быстро зашагал в темноту.
8
– Вот она и пришла, эта ночь, – говорил гвардии подпоручик Тюрберт. – А комары по-прежнему бесчинствуют, в реке плещется рыба, и птицы спят в своих гнёздах. Отсюда позволительно сделать вывод, что природе наплевать на историю. Это как-то несправедливо, Брянов, неправда ли?
Офицеры медленно шли по берегу мимо казачьих пикетов, полупогасших костров и насторожённых патрулей. Тюрберт болтал, а Брянов помалкивал, с досадой ловя себя на мысли, что гвардии подпоручик излишне суетится перед боем.
– Знаете, все мы если не тщимся, то хотя бы мечтаем о славе, особенно в юности. И я, грешный, сладостно, до слез порою представлял себе, что меня пышно похоронят и что потомки будут с благоговейным почтением склонять головы над моею могилой.
– Извините, Тюрберт, я только что слышал нечто подобное из уст командира стрелков капитана Фока, – усмехнулся Брянов. – Это конвульсии эгоцентризма.
– Вы слушали какого-то Фока и недослушали меня, – с неудовольствием заметил Тюрберт. – Я ещё не совершил преступления, а вы уже тут как тут с приговором. Этак мы не поговорим, а станем препираться, а потом будем жалеть, что не поговорили.
– Вы совершенно правы, простите. Вы остановились…
– Я остановился на юных мечтах о славе, – сказал Тюрберт ворчливо. – Но не успел поставить вас в известность, что сам я с этими мечтами навсегда расстался где-то в Сербии. Но начал-то я с природы, которой наплевать на все наши мечты… Вы меня разозлили, Брянов, и я утерял нить…
– Ещё раз извините, дружище.
Некоторое время Тюрберт обиженно молчал. Потом спросил вдруг:
– Вы любите жизнь, Брянов?
– Признаться, не задумывался, – Брянов неуверенно пожал плечами. – То есть, конечно, люблю, но это же естественно.
– Естественно ваше состояние – жить, не задумываясь, любите ли вы это занятие? А я однажды проснулся и увидел на соседней подушке лицо своей жены. Она спала, не знала, что я смотрю на неё, не готовилась встретить мужской взгляд и… была прекрасна. И тогда я подумал… Нет, ни черта я тогда не подумал, а просто почувствовал, как меня распирает от счастья. А подумал потом, в поезде, когда спешил сюда.
– Прямо с подушки?
– Не ёрничайте, Брянов, это не ваш стиль. То, о чем я подумал, я могу сказать только вам, и если вы станете иронизировать…
– Право, больше не буду, Тюрберт.
– А того утра я никогда не забуду, – Тюрберт вздохнул. – Я понял, что самое большое счастье – сделать кого-то счастливым. Есть натуры, поцелованные Богом, они обладают даром делать счастливыми многих. Но и каждый самый обыкновенный человек может сделать кого-то счастливым. Иногда всю жизнь может – и не делает. Думаете, это эгоисты и себялюбцы? Нет, большинство не приносит счастья другим просто потому, что не знает, как это сделать. Так, может, нужно какое-то новое ученье?
Брянов пожал плечами:
– Возможно, нужна просто цель, достойная человека?
– Цель? – Тюрберт подумал. – Цель – это что-то конечное, это всегда результат, а следовательно, и какая-то практическая выгода. А я ведь не о счастье приобретения думаю. Господь с ним, с таким счастьем.
– Вы ли это, Тюрберт? – улыбнулся капитан. – Совсем недавно, помнится, в Сербии, перед боем, некий офицер заявлял, что идей расплодилось больше, чем голов, и что идеи вообще чужды нашей профессии. Что же с вами произошло, коли вы накануне другого боя вдруг утверждаете обратное?
– Я ничего не утверждаю, я просто очень счастлив и хочу, чтобы все вокруг были счастливы. Не счастливыми – в этом есть что-то, пардон, сопливое, вы не находите? – а просто были бы счастливы. Здесь есть какая-то мысль, которую мне трудно высказать, вот я и бормочу привычные слова в надежде, что вы мне подскажете. Ну, для примера, что вы говорите любимой женщине, расставаясь? Пошлое: «Будь счастливой»? Да никогда! Вы говорите: «Будь счастлива, дорогая». Улавливаете разницу?
– Нет, – суховато ответил Брянов. – Уж не посетуйте, не имею вашего опыта, Тюрберт. Вероятно, суть в том, что понимать под таким пожеланием.
– То и понимать. Счастье есть счастье.
– Счастье – категория сугубо относительная, Тюрберт. Для вас оно заключается в том, чтобы сделать кого-то счастливым, для мужика это урожайный год, а для болгарина – падение османского владычества. А поскольку термин не абсолютен, то и оставим его для милого житейского обихода. Для девичьих томлений, дамских пересудов и вздохов провинциальных пошляков.
– Похоже, что вы мне дали выволочку, – сказал, помолчав, Тюрберт, – но, убей Бог, не знаю за что. Я искренне хочу, чтобы всем – всем на свете! – было хорошо. Я щедрый сегодня, Брянов, потому что люблю жизнь неистово, вот и вся причина. А чтобы любить жизнь, надо любить женщину, потому что женщина и есть воплощение жизни. И я, вероятно, просто не в состоянии сейчас заниматься холодным анализом, и так что не уничтожайте меня за это.
– Вы высказали дельную мысль: каждый человек носит в себе возможность сделать людям добро, но далеко не всякий реализует эту возможность в своей жизни. Я вас правильно понял?
– Добро – это что-то библейское, – проворчал подпоручик. – Я говорил проще.
– И все же вы говорили о добре, которое каждый может отдать, но почему-то мало кто отдаёт.
– Признаться, о чем я мечтаю? Только не вздумайте смеяться, предупреждаю, я чертовски обидчив. Сказать?
– Чистосердечное признание засчитывается в половину вины, – улыбнулся Брянов.
– Я очень хотел бы помочь именно вам в этом бою, – тихо сказал Тюрберт. – Даже больше: я бы хотел спасти именно вас, Брянов. Я бы хвастался потом всю жизнь и рассказывал бы своим внукам, как однажды прикрыл огнём и выручил из беды очень хорошего человека.
– Будем дружить, артиллерия? – улыбнулся Брянов.
– Будем, пехота.
И офицеры торжественно пожали друг другу руки. На востоке светлело. Занимался новый день – 14 июня 1877 года.
Глава вторая
1
В безлунной ночи рассаживался по понтонам первый эшелон десанта – сотня кубанских пластунов,
