посчитал необходимым явиться на неофициальную беседу вполне официально.
С этой целью в указанную среду он надел парадный мундир со всеми орденами и потребовал у денщика Круковского пожалованную императором шпагу. Однако всегда исполнительный поляк что-то долго не шёл, и Михаил Дмитриевич раздражённо крикнул:
– Ну, что же ты?
В тот день у Скобелева с утра обнаружилось на редкости скверное настроение. Он относился к Тотлебену с почтительным уважением и подозревал, что проиграет в споре за очерёдность. А покидать Болгарию так не хотелось…
– Матка Боска…
Круковский появился из спальни с растерянным, даже испуганным лицом, неся перед собою пожалованную шпагу. Два из семи бриллиантов, украшавших её ножны, были выломаны…
– Её бросили за сундук, Михаил Дмитриевич.
– Кто бросил? Кто?.. Молчишь?.. – Кровь бросилась в голову, Скобелев уже не соображал, что говорит. – Сам же и выломал, подменить хотел фальшивыми да не успел…
– Михаил Дмитриевич, крестом Святым клянусь, пальцем её не касался…
– А кто мог, кроме тебя? Кто?..
– Да ведь полон дом господ…
Скобелев, не раздумывая, с размаху отпустил денщику пощёчину. Впервые за все время собственной службы.
– Не сметь порочить русских офицеров!..
– Бить не надо, ваше высокопревосходительство, – тихо сказал Круковский. – Лучше отдайте меня под суд.
Михаил Дмитриевич опомнился. Взял у денщика шпагу, бросил её на стол, прошёлся. Сказал, не глядя:
– Извини, в глазах помутилось. Ступай к себе.
– Прощения прошу, Михаил Дмитриевич. – В дверях стоял личный адъютант Баранов. – Позвольте задать только один вопрос Круковскому. Кто из офицеров последний раз был здесь в отсутствие Михаила Дмитриевича, Анджей?
– Его благородие господин Узатис.
– Иди, – вздохнул Скобелев. – Извини меня, если можешь. Погорячился непростительно.
Круковский молча вышел. Михаил Дмитриевич пометался по комнате, ещё раз вздохнул:
– Человека ударил. Какая мерзость!
Баранов взял со стола шпагу, внимательно осмотрел ножны.
– Грубо гнёзда расковыряны, значит, торопился кто-то. Нет, Михаил Дмитриевич, это не Анджей. Денщику торопиться некуда, вас и так целыми днями дома не бывает.
– Сам знаю! – рявкнул Скобелев. – Меня Тотлебен ждёт, а тут… Да черт с ними, с бриллиантами. Не носил я эту шпагу и носить не буду. А безответного солдата ударил. Черт, черт, черт!.. Не могу в таком состоянии к Тотлебену ехать, Баранов, не могу.
– Напишите записку, что заболели.
– Наверно, ты прав, это, пожалуй, единственный выход. Сейчас же и напишу.
– А дознание о пропаже бриллиантов очень прошу поручить мне, Михаил Дмитриевич.
– Не желаю никакой огласки, Баранов!
– Я успел три курса на юридическом закончить, ваше высокопревосходительство, – улыбнулся Баранов. – Результаты доложу вам лично. Так что никакой огласки не будет. Никакой. Если, конечно, вы сами не примете решения на этот счёт.
Скобелев написал записку, которую Баранов тут же и доставил Тотлебену. Однако краткость и сухость записки делали её похожей скорее на небрежную отписку, что весьма раздосадовало Эдуарда Ивановича. В результате приказ на передислокацию в Россию так и остался без изменения, и первым по-прежнему значился в нем 4-й пехотный корпус под начальствованием генерал-лейтенанта Михаила Дмитриевича Скобелева.
3
Подпоручик Николай Узатис с первого взгляда не понравился Баранову. Он почувствовал его неискренность, понял, что новый ординарец что-то скрывает, и откровенно сказал об этом Скобелеву.
– Ерунда, – отмахнулся Михаил Дмитриевич. – Это потому, что его мать упросила Ольгу Николаевну походатайствовать.
– А для чего же он исхлопотал бессрочный отпуск?
– Ну, не знаю. Может, несчастная любовь.
– Несчастная любовь без сохранения содержания, – усмехнулся адъютант.
– Оставь. Он старается.
Узатис и впрямь очень старался, и Баранов оставил свои сомнения при себе. Однако подспудно они продолжали в нем существовать и теперь, получив разрешение Михаила Дмитриевича на расследование, всплыли наружу. Более всего адъютанта беспокоил таинственный бессрочный отпуск без сохранения содержания, который испросил Узатис. Баранов совсем не склонен был к романтическим объяснениям, а потому сразу же отверг предположение Скобелева о несчастной любви. «Такие из-за отвергнутой любви службу не оставляют, – думал он. – Тут какая-то иная, куда более матерьяльная причина…» И послал срочный запрос в полк, в котором Узатис до отпуска проходил службу.
Ответ пришёл на удивление быстро. А содержание его оказалось таким, что адъютант счёл необходимым доложить Михаилу Дмитриевичу до окончания расследования.
– Узатис взял отпуск потому, что проиграл крупную сумму денег. Офицерское собрание полка выдвинуло ему условие: если он в течение года не вернёт карточный долг, его привлекут к суду чести.
– Ну и на что он мог рассчитывать в нищей Болгарии? – хмуро спросил Скобелев.
– На ваше имя, Михаил Дмитриевич.
– Что-то я не очень понимаю тебя, Баранов.
– Под ваше имя любой ростовщик немедля даст любую сумму.
– Ну, это уж ты слишком… – задумчиво протянул генерал, припомнив собственные денежные расписки.
– Узатис никогда не просил вас подписать что-либо? Припомните, Михаил Дмитриевич,
– Нет. Чего не было, того не было. Наши матери – близкие подруги. Ещё со Смольного института.
– С вашего разрешения я все же проверю эту линию.
– Ну, проверь, – нехотя буркнул Скобелев. – Неприятна мне эта твоя возня, Баранов. Такое ощущение, будто матушку проверяем.
– Никоим образом, Михаил Дмитриевич. Я проверяю безупречность вашего ординарца и буду рад, если мне удастся её подтвердить.
Каким образом Баранов прощупывал ростовщиков, так и осталось неизвестным. Ни сам Скобелев, ни его денщик Круковский, ни тем более Баранов никому и словом не обмолвились о краже бриллиантов, все шло заведённым порядком, пока адъютант не доложил:
– Николай Узатис предлагал греческому ростовщику Теотакису два бриллианта, однако Теотакис отказался, сразу же сообразив, что они – краденые.
– Не может быть, Баранов, – растерянно проронил Скобелев. – Этого просто не может быть! Ростовщики всегда врут…
– Теотакис ждёт в прихожей, – весомо сказал адъютант. – Прикажете пригласить?
– Ну, давай, – нехотя сказал Михаил Дмитриевич. – Послушаем, чего он нам наплетёт.
Вошедший ростовщик низко поклонился генералу, оставшись у порога. Скобелев неприветливо созерцал его, и чем дольше это продолжалось, тем все более он ему не нравился. Во-первых, потому что был ростовщиком, а во-вторых, потому что был невероятно худ, что ломало сложившееся у Михаила Дмитриевича представление о греках.
– Ну? – сказал он наконец.
