приглашу офицеров…
– Увы, это не все, Михаил Дмитриевич, – с горечью сказал Гейфельдер. – Я привёз горестные новости.
– Горестные?
– Пришла телеграмма, Михаил Дмитриевич, – доктор нервно потёр ладони. – В ней сказано… В ней сообщается о кончине вашей матушки Ольги Николаевны.
– Кончине?.. – с какой-то удивлённой недоверчивостью переспросил Скобелев.
– Примите мои соболезнования, дорогой Михаил Дмитриевич…
– Скоропостижно? Несчастный случай?
– Подробности в телеграмме не сообщаются.
– Она же никогда ни на что не жаловалась…
В комнату начали возвращаться офицеры. Скобелев резко поднялся:
– Благодарю вас.
Прошёл к заваленному картами столу, поворошил бумаги, не поднимая головы. Сказал вдруг:
– Прощения прошу, доктор рекомендует трехдневный отпуск. Продолжим по окончанию оного.
И стремительно вышел.
3
Скобелев сразу же выехал в свой особняк под Кизыл-Арватом, взяв с собою только денщика Анджея Круковского. Анджей был сдержан и молчалив, а главное – он хорошо знал Ольгу Николаевну, и в этом молчании было некое единение. Он спрашивал только в том случае, если требовались уточнения, и без приглашения никогда не входил. Молча накрыл стол к ужину по приезде и, поклонившись, пошёл к выходу.
– Останься, – вздохнул Михаил Дмитриевич. – Матушку помянем.
– Рано, Михаил Дмитриевич, – тихо сказал Круковский. – Надо подтверждения обождать.
– Ну, так просто вместе перекусим.
Анджей сел к столу, но ни у денщика, ни у генерала не лез кусок в горло, хотя они порядком проголодались. Кое-как и кое-чем перекусили, Круковский убрал со стола и удалился, а Михаил Дмитриевич остался наедине со своими думами.
Сказать, что он любил матушку больше, чем отца, было бы и просто и неверно. Он боготворил её, равно как и она – его, и никакие параллели здесь были неуместны. Фотографию Ольги Николаевны Скобелев с собою не захватил, поскольку считал это почему-то дурной приметой, а тем вечером пожалел об этом, потому что уж очень ему хотелось увидеть её лицо. Он пытался вызвать его в своей памяти, но ничего не получалось, и он мучился, пытаясь читать и не воспринимая ни строчки даже из своего любимого Лермонтова.
Лёг он довольно поздно, боясь, что начнёт долго и напрасно вертеться в постели, призывая сон. Так оно и случилось, несмотря на то, что он порядком устал в тот день. И лишь под утро он заснул, надеясь увидеть матушку во сне. А на заре проснулся, потому что ему приснилась-таки матушка, но – в гробу. И почему-то белом…
«Не зря я место указал, куда положить меня, – с горечью подумал он. – Там теперь и ляжем, все трое. Последние Скобелевы… А она так мечтала скобелят понянчить…»
К завтраку пришёл Гродеков. Дел у него особых не было, но, беспокоясь за Скобелева, он их придумал на ходу:
– Чем войскам заниматься в ваше отсутствие, Михаил Дмитриевич? Может быть, провести ещё одну рекогносцировку?
– Не к чему, – буркнул Скобелев. – На передовой пора в землю зарываться, а в тылу… – Он на миг задумался. – В тылу железной дорогой займитесь, Николай Иванович. Сколько вёрст они освоили?
– Двадцать две с половиной.
– К январю должны проложить путь до Бами.
– У них маловато сил, Михаил Дмитриевич, для такого рывка.
– Отрядите к ним всех праздношатающихся и дайте разрешение нанять местных рабочих. Оплату казна гарантирует. И торопите их, торопите. Удивить – значит победить.
Сейчас исполнительный, точный и весьма заботливый начальник штаба раздражал Скобелева. Он ждал телеграммы с подробностями о смерти матушки, надеялся, что она вот-вот придёт и что принесёт её доктор Гейфельдер. Николай Иванович это понял, тотчас же раскланялся, и Михаил Дмитриевич вновь остался со своими думами и ожиданиями.
Гейфельдер появился уже после обеда, и по его лицу Скобелев понял, что телеграмма пришла. Спросил отрывисто:
– Какова же причина?
Доктор растерянно развёл руками:
– Трагическая, Михаил Дмитриевич.
– Что в ней?
– Ваша матушка в сопровождении директора госпиталя госпожи Смоляковой, своей служанки, офицера Петрова и унтер-офицера Иванова выехала в Румелию, имея с собою более восьми тысяч фунтов стерлингов для передачи детским приютам. Ей предлагали жандармский конвой, но она от него отказалась.
– Узнаю матушку, – невесело усмехнулся Скобелев.
– При пересечении границы с Восточной Румелией к ним присоединился поручик Николай Узатис. Было очень жарко, и он предложил Ольге Николаевне продолжить путешествие, когда спадёт жара, обещая сопровождать её. Кортеж покинул Филиппополь уже к вечеру, а в половине девятого на них из засады напали вооружённые грабители.
– Матушка погибла в перестрелке?
– Её зарубил саблей Узатис, – помолчав, тихо сказал Гейфельдер. – Убиты были все, но раненому унтеру Иванову удалось добраться до города. Была тут же организована погоня, грабителей настигли быстро, расстреляв на месте, поскольку они оказывали сопротивление. Узатис застрелился сразу же при появлении жандармов.
Михаил Дмитриевич тяжело опустился на стул. Он глядел прямо перед собою, не замечая, что слезы, скатываясь по бакенбардам, падают на страницы раскрытого томика Лермонтова. Доктор с состраданием глядел на него, не решаясь заговорить, и так продолжалось довольно долго. Потом Скобелев достал платок, отёр лицо, с удивлением обнаружил, что платок стал мокрым, и поднял на Гейфельдера тяжёлый отсутствующий взгляд.
– Благодарю вас, доктор.
– Я ничем не могу вам помочь, Михаил Дмитриевич? Может быть, успокоительное…
– Не беспокойтесь, дорогой друг, я не застрелюсь. Во-первых, я ещё не исполнил повеления Государя, а во-вторых, фельдмаршала в России жалуют только по достижении сорокалетнего возраста. А видеть меня фельдмаршалом – матушкина мечта.
Он пожал доктору руку, ещё раз поблагодарил и проводил до выхода. А вернувшись, позвал денщика.
– Ну, теперь-то нам с тобой можно выпить за упокой матушки моей Ольги Николаевны?
Анджей отрицательно покачал головой:
– Только по преданию останков её земле.
Скобелев грустно усмехнулся:
– Спасибо тебе, Анджей. Матушка тоже всегда так считала.
Денщик поклонился, направился к двери.
– Погоди, – вздохнул Михаил Дмитриевич. – И сядь, чего застыл, как столб?
Круковский осторожно и молча присел на краешек дивана, аккуратно сложил руки на коленях.
– Помнишь историю со шпагой? Ударил я тебя тогда, до сей поры простить себе не могу.
– Чего сгоряча не случается, – тихо сказал Анджей.
