Итак, в то время, когда один из командующих западных армий, прошедших путь от Немана до Бородина, тяжело раненный генерал от инфантерии Петр Иванович Багратион умирал, другой генерал от инфантерии, Михаил Богданович Барклай де Толли, тяжело больной, морально опустошенный, готовился оставить действующую армию.
Перед отъездом в беседе с близким человеком, адъютантом В. Левенштерном, он сказал: «Я должен уехать. Это необходимо, так как фельдмаршал не дает мне возможности делать то, что я считаю полезным. При том главное дело сделано, остается пожинать плоды. Я слишком люблю отечество и императора, чтобы не радоваться заранее успехам, коих можно ожидать в будущем. Потомство отдаст мне справедливость. На мою долю выпала неблагодарная часть кампании; на долю Кутузова выпадет часть более приятная и более полезная для его славы. Я бы остался, если бы я не предвидел, что принесет армии больше зла. Фельдмаршал не хочет ни с кем разделить славу изгнания неприятеля со священной земли нашего отечества. Я считал дело Наполеона проигранным с того момента, как он двинулся от Смоленска к столице. Это убеждение перешло во мне в уверенность с той минуты, как он вступил в Москву. Моя заслуга состоит в том, что я передал фельдмаршалу армию хорошо обмундированную, хорошо вооруженную и отнюдь не деморализованную.
Это дает мне право на признательность народа. Быть может, он кинет в меня камень в настоящую минуту, но, наверно, отдаст мне справедливость впоследствии. К тому же император, которому я всегда говорил правду, сумеет поддержать меня против обвинения со стороны общественного мнения. Время сделает остальное: истина подобна солнцу, которое в конце концов всегда разгоняет тучи.
Я сожалею единственно о том, что не могу быть полезен армии и лично всем вам, разделившим со мною труды».
Покидая армию за 16 дней до бегства Наполеона из Москвы, Михаил Богданович произнес: «Великое дело сделано. Теперь остается пожать жатву».
Прощаясь с близкими людьми, сказал: «Я вез экипаж в гору, а вниз он скатится сам при малом руководстве».
Карета генерала засим отправилась в путь, который (по невыясненным до сих пор обстоятельствам) оказался хорошо знаком местному люду. Народ встречал карету опального генерала бранными криками и оскорбительными возгласами: «Вот едет виновник Москвы!», «Изменник России», «Немец-предатель». Вслед за крепкой русской руганью в карету Барклая летели камни и палки. Из экипажа сквозь разбитые стекла видны были негодующие злобные взгляды. Так писал по сему поводу Александр Сергеевич Пушкин:
«Я, по крайней мере, не знаю положения более трагичного, более достойного пера Шекспира», — вторил ему А. Н. Витмер.
По приезде в Калугу после столь «горячего народного приема», полагая, что его репутация «позорно заклеймена», Барклай снова обращается к монарху, теперь уже с мольбой «оказать ему благодеяние, как единственную милость, быть совершенно уволенным от службы».
Глава IV
Командовал парадом войск
Наполеон все царство поглотил
И никогда б глотать не утомился,
Да отчего ж теперь он перестал?
Безделица — Россией подавился.
В письме, отправленном царю из Калуги, Барклай снова оправдывает свои действия на посту командующего войсками против Наполеона. Суть их все та же: сохранение сил для решающего сражения. Одновременно сетует на то, что замыслу его — дать генеральное сражение у Царёва-Займища — не суждено было сбыться. Между тем последствия оного, по мнению его, могли бы быть гораздо большими, чем Бородинская битва. По крайней мере, Москва была бы непременно сохранена. «Я избегал известное время генерального сражения, — писал он, — вследствие зрело обдуманных оснований и твердо держался этих оснований, не обращая внимания на все разговоры по этому поводу, и я дал бы, наконец, сражение, но не близ Можайска, а впереди Гжатска у Царёва-Займища. Я уверен, что разбил бы неприятеля, потому что сражение велось бы с сохранением порядка, и в нем командование было бы в единых руках. Мои резервы были бы сбережены до последней минуты, и, если бы даже я испытал неудачу, неприятель никогда не мог бы занять Москву, потому что направление моего отступления было бы не на Москву, а на Калугу».
И далее: «Заготовление продовольствия в Калуге, Орле и Туле, которое сейчас, к счастью, избавляет нас от голода, было соображено мною для этой операции… Выиграв направление на Калугу, имея позади себя подкрепления, которые всегда могли прибыть ко мне, я энергично начал бы наступательные действия».
Здесь же дается довольно нелестная характеристика М. И. Кутузову и начальнику штаба его генералу Л. Л. Беннигсену: «Двум старикам… из которых один доволен тем, что достиг всех своих желаний, проводит время в полнейшем бездействии и дает руководить собою всем окружающим его молодым людям, а другой, домогаясь втайне звания первого, приносит только вред своею нерешительностью и беспорядками, распространяемыми им во всех отраслях управления армией».
В письме звучат безысходность, боль, обида и отчаяние: «Государь! Мое здоровье расстроено, а мои моральные и физические силы до такой степени подорваны, что теперь здесь, в армии, я безусловно не могу быть полезен на службе… Я желал бы найти выражения, чтобы описать Вам глубокую печаль, снедающую мое сердце, видя себя вынужденным покинуть армию, с которой я хотел бы жить и умереть».
Большинство исследователей сходится в том, что со многим из изложенного в письме согласиться трудно. Действительно, после сражения у Царёва-Займища отступление можно было бы повести не на Москву, а на Калугу. Но могло ли это гарантировать спасение Первопрестольной? Разве Наполеон не мог при этом выделить группировку войск для выполнения своего замысла?
Несколько забегая вперед, скажем, что подобный вариант, но для спасения Парижа, Наполеон представил в 1814 году. И что же? Ему же пришлось спешить к Парижу, дабы предотвратить захват города. Увы! Оказалось поздно. В столице Франции уже были русские и союзные войска! Безусловно лишь то, что послание сие написано было в состоянии нервного срыва, той депрессии, в коей оказался автор, после всего пережитого им со дня тяжких испытаний, выпавших на его долю.
Вскоре из Калуги военный экс-министр выехал во Владимир. То было тяжкое и скорбное путешествие. Только выдержка да соблюдение инкогнито спасали его от грубых нападок. На каждом шагу приходилось испытывать тягостные чувства. В адрес Барклая постоянно то явно, то прозрачно слышны были упреки о действиях руководимой им армии. Неудачи ее приписывались не только нерешительности и неспособности командующего, но даже измене и предательству.
Грубые и развязные выходки продолжались, и Барклай вынужден был обратиться к покровительству полицейских чинов. Окруженный повсеместной неприязнью, по прибытии во Владимир Михаил Богданович
