каждого человека, о наивности детства, полной нестареющего очарования.
В это светлое повествование включены картины насильственной смерти, злодеяний. Вот сцена на кладбище. Появляются люди с лопатами и выкапывают гроб. Потом коварный индеец Джо убивает врача. В конце повести рассказывается о гибели самого Джо. Пусть кое-что в этих ужасах идет от реальной жизни, от действительного прошлого колонизируемых районов Америки с их беззаконием и кровавой борьбой за существование. В гораздо большей мере эти описания, нагроможденные во второй части повести, навеяны «захватывающей» детской литературой. Дурные люди, изображенные в «Приключениях Тома Сойера», нарисованы так черно, что их сразу отличишь от всех прочих. Благополучный конец книги — дети находят клад — воспринимается как прямое развитие условностей сложного сюжета и снимает все то холодящее душу ребенка, о чем рассказывалось раньше.
Внимательный читатель помнит, конечно, что Санкт-Петербург — рабовладельческий городок. Твен сообщает нам, например, что добрый старик валлиец любезно послал своих трех рабов сторожить дом вдовы Дуглас. Но о том страшном, что представляет собой невольничество, в повести почти ничего не говорится. Лишь в уста Гека — бедняка, отщепенца Гека вложено замечание, которое проливает некоторый свет на судьбы чернокожих. Проговорившись Тому, что он ест вместе с негром, Гек добавляет: «Только ты, пожалуйста, никому не рассказывай. Мало ли чего не сделаешь с голоду!»
В «Приключениях Тома Сойера» реализм и романтизм представлены в сложном сплаве, что во многом и определяет художественное своеобразие книги.
Веку позолоты и гнили противопоставлен в повести чудесный, поэтический мир веселья, счастья и красоты, находящий воплощение, в частности, в острове Джексона, на котором Том и его приятели провели много радостных часов.
В конце века Твен писал, что он хотел бы скрыться на острове Джексона от «житейской суеты». «Я полагаю, — добавил он, — что у всех нас есть где-то остров Джексона, и мы мечтаем о нем, когда приходит усталость».
Заразительный смех и изобретательность Твена, богатство его реализма и одновременно ощущаемая в повести романтическая прелесть — все это делает «Приключения Тома Сойера» любимым произведением детей и взрослых на всех континентах земли, одной из тех книг, которые нельзя читать без радостной улыбки.
«Но я не признаю, что это была ошибка!»
Каким бы вниманием ни пользовался Твен со стороны читателей, бостонские литераторы-«брамины» относились к нему с плохо скрытой холодностью. Гоуэлс рассказывает, что однажды он вместе с Твеном посетил Лонгфелло, но поэт не проявил интереса к автору «Простаков за границей». «Не могу сказать, — пишет Гоуэлс, — почему Клеменс не вызывал в кругу наших писателей и ученых такой симпатии, кикой был окружен Брет Гарт, когда он приехал из Калифорнии…» Видно, уж слишком очевидны были простонародные корни и привычки этого юмориста и сатирика.
Когда при посредстве Гоуэлса была сделана попытка приблизить Твена к литературным знаменитостям Новой Англии, случилось событие, которое принесло Твену много огорчений.
Редакция журнала «Атлантик» устроила обед в честь старого поэта Джона Уитьера, борца за освобождение негров, близкого по духу фермерам Новой Англии. Впрочем, даже Уитьер в послевоенные годы становился все более консервативным. Задачи борьбы с рабством, полагал он, уже выполнены, а значения новых социальных задач, встававших тогда перед американским народом, поэт не сознавал.
На обеде должны были присутствовать Лонгфелло, Эмерсон и Холмс. Твена просили выступить с речью, одной из тех остроумных «послеобеденных речей», которыми он успел прославиться. Писатель тщательно подготовил текст выступления. Он решил сопоставить мир культуры — Бостон с его рафинированными писателями — и мир золотоискателей, шахтеров, бродяг — людей, живущих в тяжелейших условиях, грубых, но остроумных. В своей речи Твен рассказал о беседе трех бродяг, которые присвоили себе имена… Лонгфелло, Эмерсона и Холмса. Мистер Эмерсон оказался рыжим «жидковатым парнем», Холмс был «толстый, как шар… и второй его подбородок свисал до живота», Лонгфелло походил на «профессионального боксера».
«Они были пьяны…» Бродяги, разумеется, говорили на своем языке — языке людей, далеких от культуры, но вместе с тем они цитировали отрывки из произведений писателей, имена которых носили.
Участники званого обеда пришли в ужас от подобного «поругания» почтенных писателей. Твен сразу же, в самом начале речи, почувствовал возмущение аудитории, но остановиться уже было невозможно. Когда он кончил, в зале воцарилась тишина, затем раздался истерический смех одного из гостей.
Твен был разбит. Ему дали понять, что он грубый, неотесанный провинциал. Вернувшись домой, писатель послал в Бостон письма с извинениями. Были получены любезные, снисходительные ответы. Но от этого не стало легче.
Теперь Твен чаще, чем раньше, признавал необходимость прислушиваться к мнению «подлинно культурных» людей. В письме к Гоуэлсу Твен сказал как-то, что все его произведения нуждаются в правке. Оливия Клеменс пристально следила за тем, чтобы в печать не проходили такие выражения, как «к черту», «дьявольщина» и т. п. И она не ограничивалась устранением отдельных крепких выражений из рукописей Твена. Некоторые произведения писателя, в которых его неуважительное отношение к религии проявляло себя в особенно откровенной форме, все еще лежали под спудом. Недаром дочь Твена Сузи заметила однажды: «Разница между мамой и папой заключается в том, что мама любит мораль, а папа — кошек».
Да, внешне Твен как будто мирился с домашней цензурой, испытывал раскаяние за свою речь на обеде в честь Уитьера и даже призывал близких людей почаще учить его литературным манерам, подобно тому, как городской метранпаж учит убогого провинциального печатника. На самом деле, однако, ощущение своей правоты все с большей силой проникало в сознание писателя. Правда, Твен — провинциал, правда, он не учился в Гарвардском университете. Он проходил школу жизни рядом с самыми простыми людьми. Но, может быть, это не так уж плохо?! Гоуэлс вспоминает, что через некоторое время после выступления Твена с речью о «бродягах» Лонгфелло, Эмерсоне и Холмсе (после того как уже были посланы извинения всем обиженным лицам), Марк Твен воскликнул «со всей характерной для него яростью»: «Но я не признаю, что это была ошибка!»
Снова и снова на протяжении многих лет Твен возвращался мыслью к своей речи на обеде в честь Уитьера. Порою ему начинало казаться, что это выступление было бестактным. Но чаще он вспоминал о нем с гордой уверенностью в своей правоте.
Марк Твен прислушивался к мнению своей жены всю жизнь, но в нем нарастал протест против религиозных обрядов, которые считались обязательными в семье Клеменсов, а также против попыток Оливии притупить остроту его сатиры и изъять простонародные выражения из его книг.
Твен дружил со священником Твичелом и, путешествуя с ним по Европе, иногда присоединялся к нему во время молитвы. Но однажды он сказал своему другу: «Джо, я сделаю признание. Ваша религия мне чужда. Я просто притворялся, что это не так. Порою, на мгновение, я почти становился верующим, но вера снова меня покидала».
Среди известных американских писателей тех лет ближе всего были Твену Гоуэлс и Бичер-Стоу. Гоуэлс был выходцем из демократических слоев населения. Он многое воспринял у «бостонцев», подражая их респектабельности, и большинству американских писателей запомнился прежде всего выступлениями в защиту литературы, рисующей действительность смягченно и даже приукрашенно. Но он сумел ощутить величие демократического пафоса Твена. При всей своей буржуазной ограниченности Гоуэлс высоко ценил способность друга изображать простых американцев правдиво и честно. Порою он советовал Твену кое-что пригладить в его произведениях, но общая реалистическая направленность творчества писателя-демократа была ему по душе.
Длительный жизненный и творческий путь Гоуэлса был исполнен больших противоречий. Гоуэлс не раз оказывался хранителем консервативных литературных традиций, но он же был крупнейшим в США
