Есть такие критики — их немало, которые видят в пессимистических идеях «Таинственного незнакомца» наиболее полное и верное выражение философских позиций Твена в конце его жизни. Так, Генри Смит, являющийся ныне хранителем рукописей писателя, заканчивает свою книгу, изданную в США в 1962 году, мрачнейшей цитатой из «Таинственного незнакомца», а затем говорит: «Этими словами завершается его (Твена. —
На самом деле в заключительные годы жизни Марк Твен сказал еще очень, очень много нового, чрезвычайно важного и звучащего совсем по-другому, нежели беспросветно мрачные сентенции из «Таинственного незнакомца».
На самой заре XX столетия, когда за каких-нибудь два-три года Твен создал целую серию великолепных антиимпериалистических произведений, он предстал перед миром вовсе не брюзгливым мизантропом, а беззаветным борцом против империализма во имя свободной жизни порабощенных людей.
Новый взлет твеновской сатиры пришелся на середину первого десятилетия нашего века.
Годы 1905-й, 1906-й…
Писателю уже семьдесят лет.
Отвечая на юбилейные приветствия, Твен сказал в конце 1905 года, что теперь он уже может считать себя «в запасе». Но сатирик вовсе не собирался уходить в запас. Он видел дальше и глубже, чем когда-либо в прошлом, а темперамент его оставался таким же, как в молодые годы. Когда перед взором писателя возникали картины несправедливости, угнетения, бесчеловечности, он бурно возмущался, негодовал, кипел.
Еще в конце XIX столетия Твен начал заносить на бумагу воспоминания о прожитом и пережитом. Но только за несколько лет до смерти он принялся работать над своей автобиографией изо дня в день.
Эти воспоминания первоначально не предназначались для печати. Им были предпосланы такие слова: «Когда я пишу эту «Автобиографию», я ни на минуту не забываю, что держу речь из могилы. Это в самом деле так: меня не будет в живых, когда книга выйдет в свет». И дальше: «Я предпочитаю разговаривать после смерти, а не при жизни, по весьма серьезной причине: держа речь из могилы, я могу быть откровенен».
Свои воспоминания Твен обычно диктовал. Мысль о создании автобиографии методом диктовки родилась на обеде в честь писателя, данном в Плэйерс-клубе в начале января 1906 года. А уже в середине того же года Твен с гордостью сообщил Гоуэлсу, что «надиктовал (с 9 января) много «наследства» — 210 тысяч слов, и прибавляется еще 50 тысяч. «Наследство» — это вещи, — поясняет писатель, — залежавшиеся у меня в столе с давних пор, потому что либо я сам, либо издатели не решались их печатать».
Впрочем, сатирик не только передиктовывал «наследство». Легко установить, что в эти же месяцы в «Автобиографию» вошло большое количество совершенно нового материала, отражавшего мысли и чувства Твена, порожденные современностью, текущими событиями.
В общей сложности только за первую половину 1906 года Твен «надиктовал» столько страниц рукописей, что из них можно было бы составить почти два тома. Однако при жизни писателя «Автобиография» в его собрание сочинений включена не была. И сегодня она опубликована не полностью.
Как представлял себе Твен «Автобиографию»?
Об этом говорит такая его запись: «Во Флоренции в 1904 году я, наконец, открыл истинный метод, как писать автобиографию. Не выбирай, чтобы начать ее, какое-либо определенное время своей жизни; броди по жизни как вздумается; веди рассказ только о том, что интересует тебя в данную минуту; немедля прерывай рассказ, как только интерес к нему начинает слабеть, и берись за новую, более интересную тему, которая пришла тебе только что в голову.
И еще: пусть этот рассказ будет одновременно дневником и автобиографией. Тогда ты сумеешь столкнуть животрепещущую современность с воспоминаниями о чем-то, что было сходно с нею, но случилось в далеком прошлом; в этих контрастах скрыто неповторимое очарование».
Таким заветам и следовал Твен в своей работе над «Автобиографией».
Вот, например, 8 февраля 1906 года он вспоминает ранние годы жизни в Хартфорде и своих любимых дочек — тогда еще девочек. Сколько теплоты и ласки в его рассказе о том, как «девочки приносили мне картинку и требовали, чтобы я сочинил к ней рассказ». Четыре дня спустя Твен обращается к совсем далеким годам, когда он и его брат Генри были не старше Тома и Сида Сойеров.
Проходит еще четыре дня, и автор включает в «Автобиографию» грозную филиппику против миллионера Джея Гулда, который «научил всю страну обожествлять деньги и владельца денег, невзирая на то, каким путем эти деньги добыты».
Девятого марта все того же 1906 года писатель повествует «о том, что было шестьдесят лет назад и еще раньше».
А три дня спустя он переходит к фактам самого последнего времени, к новым преступлениям американской военщины на многострадальных Филиппинах.
Нет, не таким человеком был тогда Марк Твен, чтобы прятаться от трагедий современности в светлом мирке детства и юности! «Оставим пока моих товарищей, — восклицает он, — с которыми я учился шестьдесят лет назад, мы вернемся к ним позднее. Они меня очень интересуют, и я не собираюсь расставаться с ними навсегда. Однако даже этот интерес уступает место впечатлению от происшедшего на днях события».
И дальше идет пространный и полный ярости рассказ о том, как войска США безжалостно уничтожили целое племя моро. Официально избиение этих людей называлось битвой, но Твен срывает маски с тех, кто совершил страшный акт варварства, показывает, что они поступили как подлинные злодеи.
«Официальное сообщение, — говорится в «Автобиографии», — надлежащим образом превозносит и приукрашивает «героизм» и «доблесть» нашей армии…» Но о какой доблести может идти речь, если американские солдаты, вооруженные артиллерией и винтовками с точным прицелом, истребляли почти безоружных людей. «У противника, — с возмущением говорит писатель, и слово «противник» звучит саркастически, — было шестьсот человек, включая женщин и детей, и мы уничтожили их всех до одного, не оставив в живых даже младенца, чтобы оплакивать погибшую мать».
Твен продолжает: «Нагие дикари были так далеко внизу, на дне кратера-западни, что наши солдаты не могли отличить женскую грудь от маленьких мужских сосков; они были так далеко, что солдаты не могли отличить еле ковыляющего двухлетнего карапуза от темнокожего великана. Это, несомненно, — заключает он, задыхаясь от негодования, — наименее опасная битва, в которой когда-либо принимали участие солдаты-христиане любой национальности».
В «Автобиографии» Твена есть десятки и сотни прекрасных поэтических страниц, говорящих о неизменной его тяге к жизни, о вдохновлявшей писателя жажде света и добра. Было бы чудовищной несправедливостью ставить знак равенства между Сатаной из «Таинственного незнакомца» и автором воспоминаний, влюбленным в людей и природу. И Марк Твен был верен своим человеколюбивым идеалам не только тогда, когда живописал девственные просторы Миссисипи, тепло рассказывал о детских годах Сузи и рисовал «негритянский» балаган прошлого столетия. Вера в человека, страстное желание помочь народу сделать жизнь более счастливой с не меньшей силой оказались и в тех сардонических портретах виднейших капиталистов и политиканов, которые тоже вошли в «Автобиографию».
Твен то бичует президента Теодора Рузвельта, приобретшего «свою президентскую должность за деньги» и поздравившего с «блестящей военной операцией» убийц в мундирах, то высмеивает известного мультимиллионера Эндрью Карнеги, который «купил себе славу и заплатил за нее наличными». В «Автобиографии» говорится, что в США «люди без стеснения лезут в помойную яму и открыто поклоняются долларам и владельцам долларов», что бесчестные сенаторы и их дружки разлагают страну «сверху донизу», что в верхах США всюду обман, коррупция…
Марк Твен громил американских милитаристов и раньше. Но теперь он стал понимать куда лучше, чем в прошлом, что ядовитой идеологией империализма заражены не только отдельные американские генералы или вашингтонские политики, но и господствующие круги страны в целом.
