простыни. Одна рука была вытянута вдоль тела, другая, согнутая в локте, опущена на грудь. Ее пальцы беспрерывно двигались, как бы подбирая что-то, лежащее на груди, и брезгливо отбрасывая в сторону.
Лосев обратил внимание на холеные ногти фашиста. На безымянном пальце сверкал старинный перстень с печаткой.
«Из крупных, — пронеслось в голове майора. — Аристократ».
Лицо фашиста было пунцово-красным, глаза широко открытые, но мутные, без всякого проблеска мысли. Запекшиеся губы беспрерывно произносили то бессвязные слова, то целые фразы, обращенные к кому-то отсутствующему. Бред иногда понижался до шепота, то вдруг поднимался до крика. Но глаза по- прежнему были бессмысленными, лицо неподвижно и только пальцы конвульсивными движениями все сбрасывали и сбрасывали что-то с груди.
У изголовья раненого на раскладном стуле сидела девушка и, вслушиваясь в бессвязный бред фашиста, заносила на разлинованный лист блокнота размашистые стенографические знаки. Ее напарница отдыхала, сидя на таком же стуле с противоположной стороны кровати.
Рядом с небольшим столиком, поблескивавшим склянками с лекарствами и шприцами, оперлась спиной о стену молоденькая медицинская сестра. Тут же сидел на табуретке врач. Оба с таким напряженным вниманием вглядывались в лицо раненого, что це заметили вошедших в палату офицеров.
— Ну, что? — нетерпеливо спросил Черкасов.
— Все так же, — подняв голову, ответил врач. — Агония. Минут через двадцать наступит конец.
Майор Лосев подошел к изголовью фашиста. Одна из стенографисток поднялась со стула, уступая майору свое место. Бломберг что-то шептал. Чтобы не упустить ни слова, Лосев склонился над раненым. Тот уставился на него мутными бессмысленными глазами и заорал по-немецки:
— Фран! Осел! Давай назад! Партизаны!
Лосев даже вздрогнул от неожиданности, но раненый, уже успокоившись, заговорил ласковым, немного снисходительным тоном:
— Лотта, девочка, это мой последний выезд на Восток. Мне обещал Гиммлер… Генералу Лютце давно пора в архив… Через две недели мы встретимся в Грюнманбурге… Сейчас я должен ехать… Опасности никакой. Ведь в Виннице ставка фюрера… фюрера… русские… Я тебе привезу… — и вдруг, без всякого перехода, умирающий замурлыкал джазовую нескромную песенку:
Лосев поднялся со стула и подошел к врачу.
— Скажите, товарищ, есть ли какая-либо возможность хотя бы на минуту вернуть раненому сознание?
— Никакой! — развел руками врач. — Слепое ранение черепа, проникающее в мозг. Кроме того, уже наступила агония. Если бы его доставили к нам хотя бы на час-два раньше…
Переглянувшись, Лосев и Черкасов попрощались и вышли из палаты. По коридору несколько минут шли молча.
— Кто он такой? — заговорил Лосев, когда друзья вошли в комнату подполковника.
— Полностью, понимаешь, еще не установили, — пожал плечами Черкасов. — Звание у него немалое: что-то вреде генерала и к тому же эсэсовского, но из новоиспеченных. И притом какой-то странный этот самый без пяти минут генерал. Он, по-моему, химик или физик.
— Да-а? — вопросительно протянул Лосев.
— Да, да! — подтвердил Черкасов. — У меня есть подозрение, не родственник ли он маршалу фон Бломбергу. Хотя… Бломбергов в Германии — как у нас Петровых. К утру установим все данные полностью.
— А что за альбом обнаружен в его чемодане? — спросил Лосев, усаживаясь на табуретку.
— Альбом интересный. Этому Бломбергу, видимо, здорово доверяют заправилы Германии. В альбоме есть фотографии, на которых Бломберг снят и с Гитлером и с Гиммлером.
— Это, пожалуй, интересно, хотя и не самое главное, — словно размышляя вслух, заговорил Лосев. — А пейзажные снимки в альбоме есть?
— Специально пейзажных мало. Фотографий женщин, снятых на фоне природы, много.
— Очень хорошо, — довольно потер руки Лосев. — Знаешь что, Сеня? Можно будет к утру приготовить мне запись бреда, письма и альбом?
Черкасов рассмеялся:
— К утру? Да ты, дружище, спятил. — Подполковник подошел к окну и отвернул светомаскировочный занавес. На улице было светло, солнечный диск поднимался над омытой ливнем землей. — К утру, понимавши, никак не могу. Разве к завтрашнему…
— Что ты! — даже привскочил на табуретке Лосев. — К завтрашнему нельзя. Ведь генерал дал на подготовку только семьдесят два часа.
Подполковник подошел и сел рядом с Лосевым.
— Вот что, товарищ гвардии майор, — заговорил он строго, в то время, как глаза его смеялись. — Как старший по званию и ответственный за организацию твоей экскурсии приказываю поехать и немедленно лечь спать. Спать до… — Черкасов взглянул на ручные часы, — до восемнадцати ноль-ноль. Без разговоров, — погрозил он кулаком, видя, что Лосев хочет протестовать. — Когда материалы будут готовы, сам разбужу.
Видя, что возражать бесполезно, Лосев поднялся и стал надевать шинель. Черкасов, не двигаясь с места, смотрел на него ласково, по-отечески. Когда Лосев, уже затянув ремень, надел фуражку, Черкасов вдруг соскочил с табуретки, побежал к майору, обнял за талию и, заглядывая снизу вверх ему в глаза, таинственно зашептал:
— Эх, Колька, какую я тебе переброску к фашистам в тыл придумал! И генерал утвердил. Слова не сказал. Пальчики оближешь. — Отступив на шаг, он вдруг строго спросил: — Ты самолетом-то управлять не разучился?
— Думаю, нет. А что? — удивился Лосев.
— А если придется вести тяжелый? Двухмоторный?
— И двухмоторный поведу. А что?
— Ничего. Приказываю ехать и спать до моего прихода. Выполняйте приказание, гвардии майор Лосев.
— Есть выполнять приказание! — с подчеркнутой четкостью откозырял Лосев. — Поеду спать, но после сна я злой бываю. Не будут готовы материалы — съем тебя без остатка, с петлицами и даже с сапогами, — свирепо прорычал Лосев, — не посмотрю, что ты подполковник. Учти это, Сеня. Пожалей свою молодость.
Из эшелона смертников
К станции Зегер подходил товарный эшелон. Двери вагонов были задвинуты, и запоры закручены толстой проволокой. Каждый третий вагон был тормозной. На тормозных площадках стояли пулеметы, и дежурили эсэсовцы. Груз, запертый в вагонах, охранялся бдительно — можно было подумать, что в этом эшелоне перевозится весь золотой запас Германии.
Однако в вагонах перевозилось не золото и не товары. Когда поезд останавливался на станциях, сквозь стенки вагонов можно было расслышать приглушенные стоны и слабые крики. Иногда на остановках запертые в вагонах люди начинали стучать в двери. Тогда ближайший эсэсовец расстегивал черную
