военную экономику.
Кто-то издевательски засвистел.
— Если до сорок третьего дотянем — каждый из нас полковником будет.
Потов в разговорах обычно участия не принимал. Выкурив до половины добротно скрученную цигарку, он отдавал ее кому-нибудь из жаждущих и возвращался в казарму.
Обыкновенно дискуссия кончалась чьим-нибудь восклицанием:
— Эх, скорей бы выпускали, что ли!
Потом все расходились и сразу же намертво засыпали.
Койка Ребрикова была рядом с Томилевичем, через узкий проход спал Потов. Иногда он рассказывал соседям, как приходилось воевать на Карельском перешейке. Вспоминал какую-нибудь памятную фронтовую историю. Истории у него были длинные, и рассказывал их Потов неторопливо и тихо, чтобы не услышал дневальный. Томилевич слушал, приподнявшись на локте.
Многое из того, что рассказывал Потов, кончалось смертью товарищей. Но Потов говорил об этом спокойно, никогда ничем других не запугивал. Он говорил, что война — это кому как повезет, что смерти боятся все, только одни это скрывают, а другие — нет. И тут же уверял, что пуля ищет труса.
Ребриков любил слушать Потова. Потов был самым старшим во взводе. В Любани у него остались жена и маленький сын, и он не имел сведений, ушли ли они от немцев. Потов знал жизнь, и хотя ему, как женатому, было трудней других, он никогда не впадал в уныние. И Ребриков понимал, что Потов не испугается, когда придет время. И Володьке хотелось набраться этого раздумчивого спокойствия у старшего товарища.
Была у Ребрикова в роте одна, никем не порученная ему, но уже привычная обязанность. С подъемом он отправлялся узнавать последние новости. Даже Казанов смотрел сквозь пальцы на то, что Ребриков опаздывал в строй на утренний осмотр, лишь бы узнать о том, что творится на фронте.
Радиоузел в городке работал плохо. Старый казарменный репродуктор еле хрипел или вообще подолгу молчал, причем в самые нужные моменты. Ребриков бегал к окну радиоузла, где утром принимали сводку. Нужно было пересечь широкий двор и, достигнув здания клуба, стараться услышать то, что говорил диктор из Москвы.
Известия были безрадостные, но Ребриков ходил к зданию клуба каждый день, все надеясь услышать что-нибудь утешительное.
Как радовали его и товарищей редкие вести о первых, пусть еще незначительных победах! Была разбита группировка гитлеровцев под Ельней. Значит, можно их все-таки бить. Диктор из Москвы говорил об этом с особым подъемом. В такие счастливые дни Ребриков торопился в казарму. Появлялся там, когда взвод еще стоял в две шеренги в узком межкоечном проходе:
— Сегодня в порядке!
Курсанты слушали затаив дыхание, старались не пропустить ни слова. Потом, повеселевшие, шагали к столовой, и песня возникала сама по себе, без подсказки сержанта. Даже тоскливый в часы серого рассвета двор военного городка казался в такое утро другим.
Если вести были неважные, Ребриков не спешил в роту. Его охватывало чувство, будто в том, что на фронте всё еще отступают, виноват он. Во всяком случае становиться гонцом таких известий ему не доставляло удовольствия. Ребриков задерживался и пристраивался к строю, когда курсанты уже спускались по лестнице. Никто ни о чем не расспрашивал. Ребята и сами знали, раз Ребриков молчит — хорошего ждать нечего. Только замыкавший строй маленький Томилевич — он был левофланговым — толкал локтем Володьку:
— Что там?
— Сдали Полтаву, — нехотя отвечал Ребриков.
— Понятно, выправляем фронт, — кивал Томилевич.
Неизвестно как, но за столом плохую весть уже знали все. Ели молча. Никто не обсуждал случившегося и не строил предположений. Допив горячий чай из железных кружек, так же молча поднимались и спешили во двор — успеть хотя бы несколько раз затянуться едким дымом самосада.
А потом опять шли занятия в сумеречно освещенных классах и сыром поле. Занимались курсанты молчаливо, зло и упорно. Словно хоть этим старались отомстить еще далекому от них врагу.
Время становилось все тревожней и тревожней.
«Понадобится — мы уйдем в пещеры, но никогда не сдадим своей земли…» — прочел Ребриков однажды в газетной статье, подписанной именем знаменитого писателя.
В пещеры!..
Нет, их не было в полях, где приходилось «командовать» взводом, предполагая, что уже защищаешь родную землю. На холмах чернели промокшие избы, дрогли редкие пожелтелые березы. Некуда было уходить, не за что было зацепиться, кроме той же сырой и вязкой земли.
В октябре немцы после некоторого затишья начали наступление на Москву. По утрам Информбюро сообщало о тяжелых боях под Смоленском. Затем были оставлены Гжатск и Вязьма.
В Канск пришла ранняя зима. Обильно выпал первый рыхлый снег. Толстым чистым слоем лежал он на железных крышах казарм, на выступах забора, на скамейках, стоявших по краю плаца.
В это утро Ребриков несколько запоздал: подвели часы дневального. Было уже шесть часов, когда он выбежал на заснеженный двор. Задержавшаяся в небе полная луна резко голубела за черными силуэтами труб главного корпуса. И от этого чистого, еще не протоптанного, отливающего бирюзой снега и от резких теней на нем городок казался сказочно мирным.
Добежать до клуба к самому началу передачи он не успел, — уже говорил диктор. Ребриков прижал ухо к холодному стеклу окна и замер, стараясь как можно лучше вслушаться в то, что передавала Москва. Радио хрипело и прерывалось. Некоторых фраз невозможно было разобрать. И вдруг он ясно и отчетливо услышал: «…Положение ухудшилось…»
И опять безобразно захрипело в динамике. Больше понять он ничего не смог.
Еще немного помедлив, Ребриков направился в казарму.
Товарищам он сказал, что сегодня к передаче опоздал и новостей никаких не слышал.
3
Теперь из друзей в городе, вероятно, уже никого не было.
Последним, кого видел Лева, был Якшин. Он шел по улице в строю, в штатском, с винтовкой и противогазом на боку. «Малыш» только помахал Берману рукой. Он даже не успел крикнуть, куда они идут.
Университет, куда хотел поступить Лева, давно эвакуировался.
Два раза Бермана вызывали на комиссию, и оба раза, осмотрев, качали головами и отпускали домой.
Уже давно город бомбили. Каждый вечер слышались глухие звуки взрывов далеко сброшенных бомб. Дрожали стены, где-то дребезжали и сыпались стекла.
Леву зачислили в команду ПВО по месту жительства.
Дежуря по ночам у ворот, глядя на пустой, затихший коридор улицы, он пробовал, чтобы скоротать тоскливое время, составлять строфы поэмы, которую собирался посвятить осажденному городу.
Стихи не получались. Одна мысль сейчас преследовала Лезу: он не хотел, не мог оставаться здесь, дома, где были только женщины и старики. Там, в окопах, с винтовками в руках, сидели его товарищи, а он здесь, с сумкой на плече, должен ждать, пока зажигалка упадет на крышу его дома.
По-прежнему он много ходил по Ленинграду.
Город сильно изменился за эти дни. Народу на улицах стало мало, трамваи ходили редко. Многие магазины закрылись. Вместо памятников на площадях высились горы мешков с песком.
Как-то раз, проходя мимо дома Ребриковых, Лева зашел к ним.
Ему захотелось узнать, нет ли сведений о Володьке.
Осунувшаяся за эти дни Елена Андреевна встретила его приветливо, стараясь задержать подольше.
