которые проглядывала лысина, были аккуратно подстрижены и гладко причесаны.
Наконец он перестал писать и поднял голову:
— Чем могу служить?
На Нину сквозь очки выжидающе смотрели внимательные глаза.
— Я хочу поступить к вам в госпиталь, — сказала Нина.
— Кем же? — Начальник снял очки, по-прежнему пристально и чуть удивленно разглядывая Нину.
— Кем хотите.
— А что вы умеете делать?
Нина не знала, что ответить. Ведь она, и в самом деле, почти ничего не умела.
— Я… Я в школе в санитарном кружке была, — выпалила она.
Начальник улыбнулся. Он уже не имел прежнего недоступного вида.
— О, это очень много! А сколько классов окончили?
— Десять. Я из Ленинграда.
— Догадываюсь. — Он немного помолчал. — Видите ли, не стану скрывать: мне до чертиков нужны люди. Санитарки, обслуживающий персонал…
— Я согласна, — кивнула Нина.
— Согласны? А знаете вы, что такое труд санитарки? Это бессонные ночи, черная работа, порой очень, очень неприятная…
— Все равно.
— Хорошо, — сказал начальник госпиталя. — Только потом не плакать. — Он поднялся из-за стола и протянул руку: — Военврач первого ранга Роговин.
— Нина, — краснея, сказала она.
— Вот что, — начальник внезапно стал похож на обыкновенного доктора, какие приходили к Нине в детстве и касались ее теплыми гладкими руками. — Вот что, — повторил он, — мы тут учредили нечто вроде школы сестер, но только для работающих, так что, если будет большое желанье…
— Спасибо, — сказала Нина.
— Ну и все. — Начальник снова стал прежним, сосредоточенным. — Идите в канцелярию. Это внизу. Я позвоню. — И он положил ладонь на трубку телефона.
Когда Нина объявила дома о принятом ею решении, Нелли Ивановна всплакнула. Она знала, что уже не в силах ничему помешать. Надежды на большое будущее дочери казались разрушенными вконец.
Узнав о поступке Нины, Долинин лишь пожал плечами, словно хотел этим сказать, что более нелепое было бы трудно придумать.
2
Училище расквартировалось в старом военном городке на окраине Канска.
Унылые длинные белые казармы в два этажа с четырех сторон окружали просторный учебный плац. Позади казарм каменным четырехугольником тянулся, похожий на монастырский, забор. Здесь после зарядки у длинного ряда рукомойников мылись раздетые по пояс курсанты.
Ночи становились прохладными. Курсанты дрогли в очередях к крану, потом наскоро ополаскивались водой и бежали согреваться в помещение.
Поднимали роту в шесть часов утра, когда на улице только занимался рассвет.
После завтрака начинался долгий, десятичасовой, день изнурительной курсантской учебы.
Занятия шли еще и вечером, иногда по ночам, в неурочное время подъемов «по тревоге». Учить торопились так, словно не надеялись, что успеют обучить всему, что необходимо.
«Тяжело в ученье — легко в бою», — любили говорить командиры, без устали повторяя, что так учил Суворов.
С утра взвод под командой сержанта Казанова уходил в лес или в поле. Шли через весь город. Сперва — по главным улицам, на которых размещались все городские учреждения и большие магазины. Потом сворачивали в пустынные, заросшие травой закоулки. За полуразрушившимися заборами, в тени разросшихся садов, прятались деревянные дома с мезонинами.
За городом лежала небольшая заводская слобода. Дымили трубы нескольких фабричек. Сразу за слободой начинались рыжие ежастые поля.
В училище возвращались к обеду. Шли голодные, измотанные. Идти требовалось бодро, винтовки нести «на плечо», всем своим видом показывая встречным, что об усталости нет и речи.
— Запевай! — командовал Казанов, как только взвод вступал в город.
Руки стыли от холодного железного затыльника винтовки, от тяжести ныли локти и штыки клонились назад. Одна мысль преследовала курсантов: скорей бы дойти до училища, пообедать и прилечь на койку в благословенный «мертвый час».
Но вдруг, невесть откуда, являлось желание поозорничать. Оно вселялось одновременно во весь взвод.
Голосистый Коротеев, — первый парень по «самоволкам» за табаком на рынок, — главный запевала в роте, затягивал дурацкую, совершенно не военную песню про какого-то славного дядю Ваню, а взвод бодро подхватывал:
— Взво-од, стой! Отставить! — командовал Казанов. — Шагом ма-арш! Строевую!
Взвод снова двигался с места, но теперь, в знак протеста против того, что не дают петь «Дядю Ваню», все молчали.
— Начи-н-н-а-ай! — кричал Казанов. — Коротеев, строевую!
Коротеев был первый зачинщик озорного пения, но дело могло кончиться нарядом, и он, нарочито высоко, запевал:
Шел куплет «Катюши», и как только Коротеев заканчивал его, взвод лихо и неожиданно продолжал:
— Взво-од, стой! — Казанов начинал багроветь. — На месте шагом ма-арш! Строевую!
Курсанты месили грязь на месте, но строевую не запевали. Коллективный дух протеста становился упорным.
— Будете так шагать, пока не начнете строевую. Коротеев!..
