— Государь-братец Иоанн Алексеевич, проведать бы тебе сестрицу Софью Алексеевну хорошо было. Сколько лет не видел ты ее, словом не перекинулся. Поди, четвертый год?
— Софью Алексеевну? Да что ты, что ты, Марфушка, как можно.
— Чего всполошился-то, братец? Нешто не сестра она тебе?
— Лучше бы не была — спокойнее жилось. А то все смутьянство одно. Стрельцы-бунтари. Князь еще этот, как его? Запамятовал. Надо же, запамятовал, а царица Прасковья Федоровна столько про злодейства его рассказывала.
— Прасковья Федоровна, говоришь.
— Она, она, Марфушка. Так ладно все растолковать умеет. Каждого человека насквозь видит. Послал же Господь мне такое утешение. Веришь, сестричка, словечка неласкового не скажет — все с улыбкой, все в радость.
— Да уж и впрямь послал Господь.
— Видишь, видишь, сама со мной соглашаешься. А чегой-то Прасковеюшки нету? Сейчас велю за ней послать.
— Погоди, братец, успеешь с Прасковеюшкой Федоровной наговориться. Ты со мной сначала поговори.
— А с тобой чего говорить? Дело какое у тебя? Так ты к Петруше иди. Он во всем разберется. Веселый такой!
— Значит, всем ты, государь-братец, доволен.
— А чего ж мне недовольным быть? В государстве порядок. Во дворце все на своих местах. Царица моя — загляденье. Дочек вот все мне приносит. Катеньку родила. А этим годом Аннушку. Катенька чернявенькая такая и глазки черненькие. Аннушка беленькая и глазки что твои василечки. Царевны мои…
— Сыночка не хотел бы?
— А на что он мне? О престоле спорить? Да упаси Господь! С царевнами легче. И царица Наталья Кирилловна так толкует, нахвалиться моими царевнами не может. Оно еще и рановато их хвалить, да сердце у царицы доброе. Прасковеюшку всегда привечает. Ко мне что ни день присылает о здоровье узнавать. Ай, вспомнил — Голицын князь, вор-то главный. Казнить его надо, казнить лютой смертью. Больно я осерчал на него. А Петруша меня уговорил — в ссылку его отправить. Я нипочем не хотел, да все Петруша… Петруша… Ты, Марфушка, посиди, а я вздремну чуток — притомился чтой-то. Я чуток… я…
— Ну, вот вижу и хозяйка пришла. Здравствуй, невестушка, здравствуй, Прасковья Федоровна.
— Ой, как же это… Да что ж, государыня-царевна, не упредила-то. Я б тебя как положено встретила, а то, вишь, отлучилася…
— Да не к тебе я шла, царица, к государб-братцу. Могла ты и не быть — не важно.
— Да как же с государем-то тебе толковать? Разъяснить ему что, помочь. Вставать-то ему самому трудненько.
— Прихворнул что ли?
— Да как сказать. Иоанн Алексеевич видеть хуже стал. Рука еще… После удара плетью висит. Иной раз за него и подпись положить приходится. Что ты, Юшков? Что тебе? Видишь, с государыней-царевной занята — позже придешь. Пошлю за тобой. Иди, иди.
— Это и есть твой управляющий, царица?
— Что — мой? Слыхала ль о нем что, государыня-царевна? Не верь ничему, ни Боже мой, не верь. У нас ведь соврут, дорого не возьмут. Честного человека обнесут, не отмоешься.
— А с чего говорить-то людям? Невелика птица, чтоб о нем в теремах толковали.
— Истинно так, истинно так, государыня-царевна. Мне-то без него, как без рук. Сама видишь, одряхлел государь то мой, совсем одряхлел. О чем ни позаботиться, все Юшков делает. За дочками и то смотрит.
— И собой хорош. Белый. Румяный. Глаза что твои васильки. Видеть-то хорошо видит?
— Что твой сокол, государыня-царевна.
— Тогда живи — не тужи, царица Прасковья Федоровна. Ты, никак, опять в тягости, аль обозналася я?
— Господь благословил.
— Воистину. Что ж, я пойду, а ты государя, смотри, не разбуди. Задремал он — что его беспокоить.
— Ничего сделать, Софьюшка, нельзя. Не может братец Иоанн Алексеевич в иорданном крестном ходе идти. Слаб больно, да и засыпает на ходу.
— Как засыпает? Почему?
— Кто скажет, царевна-сестрица. Лекарю мы с тобой не поверим, а так со стороны — дряхлеет Иванушка, день ото дня дряхлеет.
— Уж не опаивают ли его? Как такое быть может — дочки одна за другой родятся, а отца ноги не носят. Вон опять Прасковья Федоровна царевну принесла, еще одну Прасковьюшку.
— Что тебе сказать, Софья Алексеевна, и того не исключить. Не верю я Прасковье Федоровне, ни в чем не верю. Она к Петру Алексеевичу так и ластится, так и ластится. Наталья Кирилловна и то царицу на место поставить пожелала. Мало ли толки какие пойдут. Хватит одного управляющего салтыковского — Василия Юшкова.
— Вот она, значит, какая царица-то. Бойкая.
— Куда бойчее. Когда я братца государя навестить пришла, без памяти напугалася, что я с ним с глазу на глаз говорить могла. Все выведать, о чем речь шла, хотела. Не станет она братца-государя беречь, поверь моему слову.
— Должна! Слышь, Марфа Алексеевна, беспременно должна! Сама рассуди, без него у нас и подступу к престолу не будет.
— А делать что прикажешь? Она моего совета не примет, к тебе носа не покажет. Катерина с Марьюшкой свои гнездышки вьют, с Петром Алексеевичем, тем паче с Натальей Кирилловной отношения портить не станут. Федосья Алексеевна проста больно. Бесхитростна.
— Можно стороной дать Прасковье понять, что пропадет она без супруга-то. Петр Алексеевич ее всенепременно в глухомань какую зашлет, коли монастыря подходящего поблизости не отыщет. Царевнами ее заниматься нипочем не станет. Да на что они ему? У самого сестра есть. Глядишь, и Авдотья Федоровна исхитрится — дочку родит. Неужто человека такого не найдется? Должен найтись, слышишь, Марфа
