Алексеевна, должен.
— Подумаем. Может, Фекла наша кого найдет.
— А как Петр Алексеевич сыновьями своими озабочен? Двое — не один. С ними надежнее.
— Да никак. Внимания на мальцов не обращает. Коли с потешными не возится, у Анны Монсихи просиживает. С поля как есть, в грязи, в ботфортах замызганных так на крыльцо к ней и бежит. Иначе как «мин херц» не зовет. Послов к ней в дом водит.
— И ходят?
— Ходят до хозяйку похваливают. Им-то что за печаль. А вот наши молчать не могут. Слыхала ли, какую расправу над боярином князем Андреем Ивановичем Голицыным и его тещей учинили? К смертной казни за Монсиху боярыню Акулину Афанасьевну приговорили великие государи.
— И Иоанн Алексеевич подпись свою поставил?
— Он ли, Прасковья ли Федоровна за него аль кто другой, не разберешь. Сказано было, будто боярин и теща его про Петра Алексеевича неистовые слова говорили. За расправой дело и не стало. Андрей Иванович боярства лишился, в ссылку отправился. А Акулину Афанасьевну перед Стрелецким приказом на рундук поставили нижний и приговор прочитали смертный. А как старуха сомлела, водой окатили да милостиво объявили, что жить ей отныне и навечно в монастыре на Белоозере.
— Выходит, опять наказания чинить в Кремле стали.
— Всех не упомнишь, а кое-кого назову. Перед Московским Судным приказом били кнутом дворянина Семена Кулешова за ложные сказки. А Земского приказа дьяка Петра Вязмитина тем же на козла подняли и били батогами нещадно — своровал в деле. Страшнее всего Григорий Языков с площадным дьяком Яковом Алексеевым кричали — их на Ивановской площади батогами били. Кровищи, кровищи-то что было, ровно свинью зарезали.
— Языкова? Не родственника ли Ивана Максимовича?[136] За что его так-то?
— Фекла толковала, что родственник. Своровали они — записали задним числом лет за 15, поди. Думали, сойдет. Ан, попалися.
— Тут уж не бить нельзя. Везде вор плох, а в приказе — чума, как есть чума.
— Царица Наталья Кирилловна преставилась. Ой, батюшки — что-то теперь будет!
— А что быть должно, Фекла? Чего ты переполошилась? Лучше скажи, новость твоя верная?
— Куда вернее, государыня-царевна Марфа Алексеевна. Давай двери на переходы отворю, сама услышишь, как девки голосят.
— Ну, уж если девки!
— Все-то ты надо мной, царевна-матушка, насмехаешься! Да вон и царевна Федосья Алексеевна торопится. Запыхалась вся.
— Сестрица, Марфа Алексеевна…
— Дух переведи, Федосьюшка. Рассказать-то успеешь. Что содеялось, не отменится.
— Видать, Фекла тебе сказала.
— Бог с ней, с вестовщицей нашей. Что ты-то узнала?
— Сидели мы, как ты велела, у царицы Прасковьи Федоровны. Толковали, как ей царица выговорила, что с вечеру, после всенощной, не зашла к ней на кисель. Кисель больно хороший получился. Наталья Кирилловна даже повару гривенник за него на кухню послала.
— Сначала Фекла, теперь кисель. Ты, Федосья Алексеевна, с мыслями-то соберись. Нездоровилось царице али как? Чего говорила? На что жаловалася?
— Да ни на что не жалобилася. Сразу в одночасье завалилася. Подбежали к ней, а она уж и дух испустила. Посинела вся, захрипела и Богу душу отдала. Девки еще дивилися, как получилося. Ведь не старая еще. Может, и грузная, да не очень. Петра Алексеевича искать кинулися. Спасибо, неподалеку был. Прибежал — замертво около покойницы свалился. Одно твердит: матушка, родимая, светик мой ненаглядный, как же я без тебя. Царица Авдотья Федоровна вой завела — чуть что взашей не вытолкал. Всем молчать приказал. Сестру обнял. Так и стоят в покое. Любили, знать, покойницу, крепко любили.
— Кончила сказки рассказывать, Федосья Алексеевна? Теперь меня послушай. К Софье Алексеевне тотчас поедешь. Я не могу — вчерась была. Еще чего заподозрят. А ты не сразу к сестре, а в собор для начала. Панихиду закажи. С настоятельницей, с черничками словом перемолвись, а уж там, на обратном пути, к Софье загляни. Расскажи ей про то, как сынок по матушке родимой убивается, а что теперь у сынка руки развязаны. Думать надо, чего делать начнет. Сложа руки сидеть не будет. До той поры матушки не хотел огорчать, плачей ее боялся, а теперь вовсю развернется.
— Думаешь, царицу Авдотью побоку?
— Да в бабах ли дело! Он теперь о заморских своих поездках вспомнит. Не иначе в путь-дорогу собираться начнет.
— Неужто и впрямь государство покинет?
— Давно мечтал.
— А государь-братец Иоанн Алексеевич один на престоле останется?
— Полно тебе, Федосья Алексеевна! Сколько раз учить, не все, что на уме, на языке должно оказываться. Ино и помолчать не грех, а великая польза.
— Ладно, ладно, сестрица, во всем тебя слушаться буду. Только братцу-государю ведь помогать надо. Не на Прасковью же полагаться, правда?
— Поезжай, Федосьюшка, сей час и поезжай.
— Царевна-матушка Марфа Алексеевна, Иван Елисеевич пришел, [138] к тебе просится. Я его задним ходом провела — нечего посторонним на него глаза-то пялить.
— Умница ты у меня, Феклушка. Входи, входи, Иван Елисеевич. Кажись, час пришел нам с тобой потолковать, ежели ты мыслей своих не переменил.
— Не переменил и никогда не переменю, государыня-царевна.
— А ведь это ты, подполковник, Шакловитого продал. Ты к Петру Алексеевичу с доносом на него да на заговор помчался. Думаешь, забыла? За то и прощенье тебе вышло. Думным дворянином стал и воеводой в Верхотурье, кажись. Не ошиблась?
— Никогда ты, государыня-царевна, не ошибалась. Один раз только, и то со мною.
— Задурить царевну решил?
— Как бы посмел, государыня-царевна! Только от моего, как ты сказала, доноса Федору Леонтьевичу никакого вреда уже быть не могло. Проиграл он, все проиграл. Зато скольких человек из-под царского гнева вывести удалось, от подозрений очистить. Теперь, государыня-царевна, наше время настает с Петром Алексеевичем за все его бесчинства и злобу счеты свести. Прикажи, что делать надо — к государыне Софье Алексеевне мне ходить небезопасно. Под обух ее подведу.
— Для начала расскажи, что это за поход Кожуховский наш молодой царь придумал. С потешными вновь дурит, аль что другое тут есть посерьезнее?
— Суди сама, государыня-царевна. Потребовалось Петру Алексеевичу для игры военной как можно больше ратных собрать. До того дошло, что всех подьячих из приказов для ученья выставить велели. Учили их конных с пистолетами, пеших с мушкетами. Оказалось мало. Тогда Петр Алексеевич распорядился на площадях московских да улицах ловить всех помещиков, стольников, стряпчих, дворян московских, жильцов. Каждого водили в Разряд к подписке руку прикладывать, чтоб быть в Преображенске в указанное число с пистолетами для ратного учения.
— О помещиках из окрестных городов знаю, что велено было им на добрых лошадях с пистолями являться и приезд свой в Разряде записывать.
— Сама видишь, государыня-царевна, игрушки все это — не войско настоящее. В деле от них проку
