— Что ж, мы Федора Алексеевича упреждали — внять не хотел. Только на мой разум, слухи такие в народе не иначе кто распускать должен.
— На Нарышкиных думаешь?
— На кого ж еще? Эти дошлые — ничего не упустят.
— А по мне так у них голова умная завелася. Не вдовая ж царица до такого додумалася. Бойка она бойка, ничего не скажешь, да умишко-то куриный. Лишь бы деток своих сберечь. Одно слово, квочка крикливая.
— Тут твоя правда, Софьюшка. Не у Нарышкиных расчет такой зародился. Не Никита ли Моисеевич словечко свое сказал?
— Зотов-то? Учителишка царевичев? Полно тебе, Марфа!
— А ты, царевна-сестрица, не отмахивайся. Приглядись лучше — Зотов-то того стоит.
— Да ведь его, никак, боярин Соковнин присоветовал.
— Что из того? Он и отцу Симеону по душе пришелся: при обучении царевича книги разные брать стал, куншты. Вирши да фацеции невесть откуда все знает. Да ты сама рассуди. Работал он в те поры в Сыскном приказе. Оттуда во Владимирский судный приказ перешел. Нынче в Московском судном сидит. Потихонечку подбирался к делам. Не хотел, как Панфил Тимофеевич Беленинов по четям околачиваться. Места себе высокого искал.
— Так ведь Беленинов прошлым годом дьяком Рейтарского и Иноземского приказов стал. А нынче на Перенесение мощей святителя и чудотворца Николая из Мир Ликийских и вовсе думным дьяком пожалован.
— Верно, Софья Алексеевна. Только не забывай, Беленинов самого государя учитель, а Зотов царевича последнего. Чего ему от ученика своего ждать? Разве что опалы, коли государю в чем не потрафит, аль государь на царевича прогневается. Как тут не хлопотать! Вот и дохлопотался Никита Моисеевич — со стольником Василием Тяпкиным в Крым отправился с султаном турецким да ханом Крымским мир заключать.
— Князь Василий Васильевич сказывал, больно по душе крымскому Мурад-Гирею пришелся.
— Видишь, видишь! Голицын зря болтать не будет. Он посольское дело знает. Дошло до меня, что со дня на день мир Бахчисарайский[115] подписывать будут.
— И думным дьяком он в один день с Белениновым стал. Значит, советчикам государя-братца тоже потрафил.
— Не знаю, верно ли, только говорят, очень Никита Моисеевич на Поместный приказ льстится — именьишка худые, поправить бы надо.
— Коли мир выгодный подпишут, не иначе попадет.
— Чем не выгодный. Перемирие на двадцать лет между государством Московским, Турцией и Крымом, а всего-то Турции уступлено одно Заднепровье. На нем война камня на камне не оставила. В самую пору турецких разбойников пустошами наградить. Пусть их празднуют.
— Так Зотову и здесь в фавор войти можно.
— При своем государе надежней. Вот и думаю, не он ли подсказал слухи распускать на торгах да на папертях московских.
— В Зарайск собираюся в поход, князь Никита Иванович.[116] Мочи моей нет в Москве оставаться. На что ни глянешь, все царица, как живая, перед глазами стоит. Иной раз по палатам идешь, смех ее слышится. Больно легко смеяться умела. Как зайдется, хоть водой отливай. Все о сыночке думала, как с ним играть станет, какие песни петь будет…
— Горю твоему, великий государь, одно время помочь может, слова-то што — звук пустой. До сердца они не доходят, по себе знаю. Каково душевно батюшка твой покойный меня в свое время утешал, слова какие ласковые да милостивые писал, теперь признаться могу: умом понимал, а сердце ровно окаменело — все о сыне покойном думал.
— Не довелось мне царицей моей нарадоваться, на сыночка наглядеться, Никита Иванович. Согрешил я, видно, перед Богом, смертно согрешил, коли радость мою у меня отнял.
— Государь, ты уж мне, старику, поверь. Не о себе тут думать надо — за близких своих порадоваться, что Господь душеньки их чистые к себе призвал. Значит, судьба. Значит, не пришлось им жизнью-то мучиться. Поминать их надобно да просить, чтобы за тебя Господа всечасно молили, заступниками твоими были.
— Может, по церковному это и так, а в жизни…
— Известно, далеко нам до правил церковных, куда как далеко.
— Вот и хочу, Никита Иванович, горе свое развеять. В Зарайске задумал Никольский собор строить.
— Так там же, государь, уже есть храм каменный, помнится, отец государя Ивана Васильевича закладывал. Нешто повредился?
— Повредился. Такой-то ветхий стал, что, того гляди, рухнет. Я его разобрать велел, а на том же месте новый заложить. Вот и чертежи приготовил.
— Надолго ли отлучишься из столицы, государь?
— О том и речь. Заранее не скажу, потому и хочу, чтобы без меня у расправных дел совет был под твоим начальством.
— Как в мае ты его назначил?
— Вот-вот. Должно быть в нем трое бояр, трое окольничих, трое думных дворян, двенадцать думных дьяков и все под твоим, князь, началом.
— Не передумал, стало быть, великий государь.
— Чего ж тут передумывать. Никому, кроме тебя, боярин, не доверюсь. Тебе что дед, что батюшка безоглядно верили, так мне уж сам Господь повелел. Храни Москву и государство наше, Никита Иванович, как зеницу ока береги.
— Без сомнения будь, великий государь.
— И еще сказать тебе хотел, Никона вернуть я в Москву решил. Будет ему в ссылке маяться.
— По душе ли то святейшему будет?
— А коли и не по душе, попритихнет малость. Сам знаешь, много воли брать стал.
— Великий государь, просить тебя пришла. Отказывал ты мне не раз, может, теперь смилостивишься.
— Слушаю тебя, царевна тетенька. Прислала бы за мной, сам к тебе пришел, коли нужда какая.
— О нужде царевны Татьяны Михайловны ты, государь, давно известен. Просила тебя за владыку Никона. Теперь, услыхала, простил ты его.
— Хотя и не простил, но из ссылки дальней возвернуть дозволил. Пусть в Новом Иерусалиме век свой доживает.
