недосуг. С боярами сидит в Крестовой палате.
— И правильно сказала. Дела у нее теперь государственные. Все расчесть да сообразить надобно, не то что в тереме у печки бока греть.
— И панихиды по убиенным не отслужила. Государь Иван Васильевич хоть и Грозный, а завсегда по всем казненным панихиды служил.
— Почем знаешь, Федосья Алексеевна?
— Мамка сказывала.
— А ты поменьше бабьего стрекоту слушай. Когда хотел, тогда и служил, иначе бы ему из храма не выходить было. Ты о скольких убиваешься, а на нем тысячи были.
— Так это потому…
— Хватит! Мало знаешь, чтоб рассуждение иметь. Ничего бы Пустосвяту не было, кабы за ним стрельцы не стояли.
— Ничего не пойму. Разве не стрельцы за Милославских заступилися? Разве не они братца Иоанна Алексеевича выкликнули, а за ним и Софьюшку правительницей? А они за Пустосвята, все говорили, горой.
— То-то и оно, что горой. Волю взяли государевы приказы отменять. Ты лучше припомни, как оно 15 -го то мая было.
— Так не видала я ничего. Не то что на крыльцо — к окнам и то нас не подпустили.
— Незачем было. Сама тебе расскажу. Артамон Матвеев, как в Москву из ссылки вернулся, в тот же день царице Наталье да боярам толковать стал, мол, стрельцов пора давно к рукам прибрать. Слух о том по Москве пошел. Стрельцы зашумели. А уж как другой слух, будто братца Иванушку Нарышкины убили, неведомо кто пустил, тут и вовсе в Кремль кинулися.
— Кто ж бы глупость такую придумал? Подумать страшно.
— Глупость? Молодая ты еще, Федосьюшка. Не летами — мыслями молода, оттого и спрашиваешь.
— Прости, Христа ради, царевна-сестрица. Ай, правда, много болтаю. Ты уж дальше-то расскажи.
— А дальше Матвеев догадался царицу Наталью с обоими царевичами на крыльцо вывести. Патриарх тоже к тому причинился — бунта забоялся. Они бы своего и добилися — стрельцы поуспокаиваться стали. Да тут князь Михайла Юрьевич Долгоруков кричать принялся, чтоб быстрее расходилися.
— Так начальник же он стрелецкий, чего ж ему было не прикрикнуть? Стрельцы слушаться его должны, разве не так?
— Послушались! Накинулись на князя и убили.
— Господи помилуй! Звери какие!
— А ты дальше, дальше послушай. За Матвеевым черед пришел стольника Федора Салтыкова, дьяка Ивана Ларионова с сыном Василием, князя Григория Ромодановского с сыном Андреем, Юренева, бывшего стрелецкого начальника Горюшкина, главного начальника стрельцов князя Юрия Долгорукова, боярина Языкова. Кстати и брата царицы Натальи прихватили — Афанасия Кирилловича. Вот теперь и думай, по ком панихиды служить, кого в Синодик записывать. Думаешь, всех тебе назвала? Кого вспомнила.
— Вот про что я и толкую: залили Кремль людской кровью. Силушки моей нету по тем местам ходить, из окошек глядеть. Только ведь будто они и на следующий день во дворце бушевали. Помню, как царица Наталья голосила, простоволосая по переходам бегала, кричала, что семью ее всю вырезали.
— На следующий день стрельцы во дворце еще нескольких человек порешили и требовали Ивана Кирилловича Нарышкина.
— Того, что Оружейной палатой правил?
— Его самого. Наталья поначалу слышать не хотела, — уговорили. Выдала сама брата стрельцам. Пытали его и убили.
— А потом стрельцы челобитную подали, чтобы быть двум государям? Это после того, как Хованского их начальником сделали?
— Вишь, сама все помнишь. Значит, захочешь, сама во всем разберешься, чем причитать бестолку. Боролись стрельцы с изменой — за то им и столб памятный у Василия Блаженного поставлен, чтобы всем их заслуги известны стали. Да только мало им того стало. Вот теперь Софье Алексеевне и приходится их к рукам прибирать.
— А ты скажи мне, Марфушка, правда ли в теремах толкуют, будто вчерась староверы после прений о победе своей кричать на площади принялись, будто не поддались они ни преосвященному, ни Софье Алексеевне? По всей Москве с кликами разошлись?
— Вот утром государыня-правительница и приказала всех крикунов сыскать и на Красной площади казнить. Чтоб другим не повадно было победы над государями своими праздновать.
— И с тобой Софьюшка говорила?
— Говорила.
— И ты…
— Что я? Присоветовала, покуда не поздно, власть употребить. Что так смотришь? В святой обители и то без пыток да казней не обходится, а в миру что уж.
…Вот и Новогодие подошло. Вроде по-нашему все сложилося. Нет больше у Нарышкиных силы, нет своих людей. А боязно. Господи, как боязно. Свои в семействе страшны, чужие того опаснее. Хованский чего только со стрельцами своими не измышляет. Всей Москвой командует. Того гляди, во дворец и являться перестанет. Князю Василию Васильевичу с таким не сладить. Где там! Один, без стрельцов, никуда не ходит. Слово скажет, стрельцы подхватывают. До того дошел, при владыке двоеперстием крестное знамение творит и посмеивается. Софья одернула было, волком глянул: у нас, мол, царевна, разговор еще впереди. Много ты Хованским должна, дай срок — придется расплачиваться. Бояре все переменяться стали. Кто дворца сторонится, кто Хованским честь оказывает, дружбу заводить начинает. Ни государям, ни сестре лишний раз поклониться не торопятся. Мне Тараруй сгрубил, мол, жить тебе, царевна, надо бы в монастыре Заиконоспасском, книжки церковные с попами править. Все едино, мы книжки эти порченые в кострах пожжем, как Никита мученик говорил, а могилу вашего Симеона Полоцкого, что против него воевал, с землей сравняем. Не заслужил еретик проклятый камня надгробного, не заслужил. Папежник он, ваш Симеон, нам, стрельцам, да и народу не надобен. Так сердце и зашлось. Оборвала проклятого: не его холопье дело царские указы обсуждать. Вскинулся: а слыхала, царевна, на Руси царей-то, было время, и выбирали. Годунова Бориса и без Боярской думы выбрали. Шуйского Василия. Да и прадеда твоего, никак, выбирали. Акромя него достойных престола людей немало было. У стрельцов тоже голос есть — вспомни май-то нынешний.
В другой раз иную речь завел. Сына, мол, женить пора. У нас товар, у вас купец — вона сколько в теремах царевен в девках мается. Может, и подберем какую, помоложе да краше. О Евдокии Алексеевне речи нет — перестарок, усохла вся, как ягода рябиновая в мороз. Вы с Софьей Алексеевной ученые больно, да и то сказать, лета ваши немолоденькие. Вот Екатерина да Марья Алексеевна куда получше будут. Ведь и пьян не был. Глаза черные. Злые. Губы в ухмылке кривятся. Где это, говорит, слыхано, чтобы девки государством правили, а вам только дай волю. Велела прочь идти. Не идет. Когда, мол, охота придет, тогда и пойду. По своей воле в терема прихожу, по своей и уходить буду. Сама ушла. До сей поры щеки пламенем полыхают, как вспомнишь. Для царской-то дочери стыдоба какая! А ведь дальше больше будет. Софья согласилася, как ей рассказала, да к князю Василию советоваться побежала. Голицын, известно, все шуткой сбыть хочет, всего боится, а уж Хованских всех больше. Обойдется, толкует, непременно обойдется. Князь, мол, воспитания должного не имеет. Пообтешется, как все будет. Сам знает, не обтешется, а врет. Со страху врет. Оглянуться не успела, Софье присоветовал Москву бросить да к Троице бежать. Государыне- правительнице из столицы собственной как самозванке последней бегством спасаться! Семейство также все прихватить: не ровён час Тараруй кого иного на престол выкликнет, тогда уж и возвращаться в первопрестольную нужды не будет.
Поехали. Целым поездом поехали. Да в пути удалось Софью отговорить, в обитель не ехать, в путевом дворце в Воздвиженском задержаться. Оно верно, тесно да неудобно. Зато и Хованских вызвать можно — опасений не наберутся. Так и вышло — Тараруй сам приехал да князя Андрея прихватил.
