служить патриарху, царице Ирине, брату ее Борису Федоровичу, его сыну-наследнику Федору Борисовичу и всем другим годуновским детям, которые и впредь родиться могут.
— Неужто бояре согласились присягу такую принимать? Годуновскими рабами становиться?
— Так ведь до Маринки Мнишковой цариц в нашем государстве не короновали. Ирина в венчании на царство Федора Иоанновича участвовать не могла, только издали глядела, из окошка светлицы. Значит, не было у нее власти. Выходит, ни самой править, ни брату власти передать не могла.
— Вспомнила. Летописцы тогда записали, что в первый раз в церквях многолетие царице возглашать стали. Запомнилось мне: «А первое богомолие за нее, государыню, преж того ни за которых цариц и великих княгинь Бога не молили ни в охтеньях, ни в многолетье».
— Вишь, лучше моего помнишь, а спрашиваешь.
— Не досадуй, царевна-сестрица. Помнить-то помню, да себя проверить хочу. Коли тебе не трудно.
— Какой труд. Присяга присягой, а продержалось правление Бориса и Ирины всего-то три дни. На третий день пришлось царице при великом стечении народу объявить о своем пострижении. Измены слову, что мужу давала, никто бы ей не простил. И так волнения по Москве пошли. Бунтовать народ начинал.
— Вот гляди, всегда-то москвичи бунтовали.
— Чему дивишься. Это дворовый бунтовать не станет — от барина всех милостей да подачек ждет. Сегодня не получил, авось завтра удача выпадет: боярин смилостивится, от своих щедрот кусок кинет. А москвичи — люди вольные. За волю биться всегда готовы. Вот и тогда пришлось Ирине, чтобы толпу утишить, оставив престол, уехать в Новодевичий монастырь.
— Короткий ей век выпал.
— Куда короче. Еще перед отъездом в монастырь прощение она всем преступникам подписала. А в монастыре подтвердила свой указ и подписала неслыханным порядком: государыня-царевна и великая княгиня Александра Федоровна Всея Руси.
— Хоть один раз.
— Да что дивно — монашеским именем. Она же под сим титулом приказала брату из монастыря, где он при ней жил, ехать без промедления в Кремль, потому что пришло время облачиться ему в порфиру царскую.
— Погоди, погоди, этот указ должен был заменить решение Боярской думы. Ведь Дума не приняла Бориса Годунова.
— Потому и присягу принимать стал не в Боярской думе, а в Успенском соборе — там патриарх Иов был хозяином.
— Значит, только потому и могла достаться Ирине власть, что была супругой Федора Иоанновича. Других оснований не было.
— То-то и оно, что были. Забыла ты, Софьюшка.
— Иные основания? Не была же она родственницей царского дома, да кабы и была, толковать не о чем: баба!
— Погоди ты, Софьюшка, дай слово сказать. Когда срок траура по супругу истек, сторонники Годунова представили патриарху хартию, в которой свидетельствовали, что когда государь Иван Васильевич якобы посетил больного Годунова, то на пальцах ему показал, что Федор Иоаннович, Ирина и Борис для него равны, как три перста на одной руке.
— Поди, обман один.
— Что из того. Кто хочет слышать, тот услышит. Владыка Иов за государя Бориса Годунова готов был живот положить. Вот он-то хартию и принял.
— Выходит, нет правил непреложных, как престол занимать.
— А кабы и были, в деле всегда только сила права. Будет сила, будет на твоей стороне и правда, не беспокойся. Никто и сомневаться не станет.
— Теперь можно и объявительные грамоты посылать, Марфа. Как думаешь?
— Думаю ли… А что, если еще пару деньков обождать. Неделей больше, неделей меньше — разница невелика.
— Подожди, подожди. Полагаешь, большего от стрельцов дождаться можно?
— Сколько заплатим, столького и дождемся. Что на полпути останавливаться.
— Кому править, сказать хочешь?
— А что ж, по-твоему, державу в руках мальчишек оставлять? Иоанну Алексеевичу, положим, шестнадцать, да слаб он головой делами заниматься. Обмануть его ничего не стоит. Петру Алексеевичу и вовсе десять годков. Как ни кинь, кому-то за них дела делать придется.
— Кому, Марфа Алексеевна? Кроме нас двоих, я никого и в расчет брать не могу. Но тогда…
— Правительницу одну назначать надо. Мало двух царей, так еще и двух правительниц. Не годится так, сестра.
— Тогда… Как решишь, царевна-сестрица, так тому и быть. Только князь Голицын…
— Служить тебе, а не царевне Марфе Алексеевне собрался. Знаю. Знаю, что между собой вы уже все положили.
— Как ты можешь, Марфушка!
— И зла на то на вас обоих не держу. Могла бы и с сестрой больше советоваться, да сердце твое, Софьюшка, далеко тебя уже увело. Остановиться ты не сумела и не захотела. Бог с тобой: твой выбор — твоя судьба. Но душой со мной не криви, иначе разойдемся с тобой, и обоим нелегко придется. Кривды от тебя не потерплю, запомни это. А так царствуйте с князем — я на вашем пути к власти стоять не буду.
— Господи, кровушки, кровушки-то людской сколько пролито. Кажись, вся площадь соборная ею полита. Вспоминать страшно.
— И не вспоминай, Федосьюшка, не вспоминай, сестрица. Так оно в государстве завсегда велось: что ни дело, то кровь людская. С нею оно вроде крепче выходит.
— Ты что, всерьез, Марфушка? Неужто всерьез?
— Что о том думать, коли испокон веку на том власть стоит. Ты книгу «Александр» читала ли?[117] Ей на Руси уж веков шесть будет. Люди чтут, ума набираются.
— Не дошли мы до нее с отцом Симеоном, а там поминал про нее, частенько поминал.
— А у меня она под рукой лежит. Отец Симеон еще пометки всяческие на ней делал — все память. Сама послушай: «Паки же Александр Македонский вопроси браминов: „что есть во всех животных лукавее?“». Они же рече: «человек». Он же рече: «како?». Они же рече: «се да тя убеждаем. Ты бо, зверь сы, зри, колико зверии водиши с собою, да другим зверям живот един всхитиши». Он же не разгневался, но улыбнулся. Другое же рече: «что есть царство?». Они же ръкоша: «обидлива сила, неправедно дерзновение, времени помогающу, злата бремя». Так-то, Федосья Алексеевна, — обидлива сила, неправедно дерзновение.
— Кого ж мы-то обидели — Наталью царицу что ли?
— Не в Наталье Кирилловне дело. Мало ли людей без злого умыслу обижаем. Сила державная человека не разбирает. Кабы одна царица вдовая была, кто бы заметил. Вон Марфа Матвеевна — сколько дни с кончины государя-братца прошло, а уж никто не поминает. Без братца что она. Наталья — иное дело. Все крутит, все округ себя люд разный собирает. Глупа-глупа, а воду без перестачи мутит. Теперь зато всех
