Единственным связующим звеном, значит, были именно мы, точнее, я, и об этом я тоже уже думал, но лишь теперь сложил вместе два и два: я был единственным наиболее вероятным подозреваемым. Именно после знакомства со мной эти несчастные студенты были убиты.
И не только это: их всегда убивали именно тогда, когда у них была назначена встреча со мной и Симонисом или если мы их искали. Правда, всякий раз, когда мы обнаруживали труп, грек был рядом со мной. Но он уже давно знал своих товарищей; это он представил их мне и даже предложил поручить им исследования. Почему же ему могла понадобиться их смерть именно сейчас?
Атто был прав. Если ты ищешь виновного, сказал он несколько дней назад, то посмотри в зеркало: все, кто договаривается встретиться с тобой, умирают.
Теперь ко мне должен был прийти Угонио, но он все еще не появлялся. Все, кто договаривается со мной о встрече, умирают…
20 часов, пивные и трактиры закрываются
Подобно своре запыхавшихся гончих, преследующих лису, оркестр с трудом, используя всю силу извилистых колоратур, настигал сопрано. В продолжение действия оратории теперь свою арию исполняла мать Алексия, высказывая горестное возмущение жестокой судьбой. Для нее хормейстер создала восхитительное здание гибких вокализов, которые своими извивами лучше всякой картины и какой бы то ни было поэмы могли объяснить, как велик был праведный гнев огорченной матери по поводу неудавшейся свадьбы сына:
Пока эти яростные слова звучали под куполом императорской капеллы, мое сердце и сердце сопровождающих меня были наполнены такой же яростью.
Угонио не появился. Три часа прождали мы его. Было ясної что с ним что-то случилось. Осквернитель святынь, который так страстно просил меня хранить его ключи до возвращения, никогда не пропускал встречу по своей инициативе. Опасаясь худшего, я отправился на репетицию «Святого Алексия». Какие загадочные отношения связывали Гаэтано Орсини с Угонио? Какая мрачная угроза еще должна была открыться нам? Какая новая трагедия ждала нас после ужасной смерти Данило, Христо, Популеску и Коломана Супана?
Нет, мы не будем сидеть сложа руки. Эта яростная возвышенная музыка Камиллы де Росси разожгла мое желание мстить. На этот раз я внимательно смотрел на них, итальянских музыкантов хормейстера, и хотел, чтобы у меня появилась возможность допросить их в суде и выжать из них, словно из горстки оливок, нисколько не почтенную правду об их тайных занятиях. Вот худое лицо игравшего на теорбе Франческо Конти: разве это не черты лица человека, готового продать свою честь за пару геллеров? Мой взгляд остановился на его круглощекой жене, сопранистке Марии Ландини, которую все называли Ландина: разве не представляет она собой портрет бессовестности, готовой нажиться на мрачных делишках? А тенор Карло Коста с козлиной бородкой, разве не похож он на наглого, хитрого человека, передавшего свой острый ум на службу злу? Гаэтано Орсини со своей болтовней – словно полноводная река: разве не представляет он собой эмблему лицемерного зазывалы? После этого я принялся наблюдать за другими оркестрантами, контрабасистом с кривым носом, выдававшим жадность, и флейтистом с аффективными манерами человека, часто имеющего дело с ложью. И как отрыжка после плохо переваренного ужина вернулись ко мне рассказы Атто о шпионах-музыкантах, таких как Доуленд и Корбетта, да и деятельность самого Мелани в качестве шпиона и музыканта в одном лице, и я сказал себе: о, ты глупец, ты действительно веришь в то, что можешь подать руку музыканту и не почувствуешь, как пачкаешься потом виноватого шпиона? Как жестока судьба служителей прелестных муз Эвтерпы и Эрато – всегда быть преследуемыми хитроумным Меркурием, мастером злых искусств. Теперь я устыдился того, что гордился своей дружбой с такими людьми, для которых я, наивный глупец, наверняка давно стал предметом тайных насмешек.
Но что еще сильнее отягощало мое сердце, так это мысли о хормейстере. Не участвует ли и она в грязном шпионском деле? Многое осталось для меня загадкой в Камилле. Как, к примеру, она могла догадаться, что Клоридия хорошо говорит по-турецки? Даже я, ее супруг, не знал этого! Но хормейстер была целиком и полностью уверена в знаниях моей жены, раз предложила ее на службу во дворец принца Евгения, пока там находился ara. A потом ее странный интерес к прошлому Клоридии, ее матери-турчанке и привычке готовить двузернянку, как и та. И не в последнюю очередь – ее собственное знакомство с Мелани. Она была представлена ему в Париже, сказана она, вместе с мужем, Францем де Росси, внучатым племянником – так она сказала! – синьора Луиджи, бывшего учителя Атто Мелани. Но какие доказательства есть у меня всему этому? Ведь если ее спрашивали о прошлом, Камилла отказывалась рассказывать о своей жизни до замужества. Она говорила, что является римлянкой, причем из района Трастевере, но в ее говоре не было и следа римского акцента.
И, кроме того, этот Антон де Росси, бывший камергер кардинала Коллонича, действительно – еще бы! – был родственником Франца! Вернувшись с улицы Хафнерштайг, Симонис сообщил мне, что не встретил хозяина дома и ему не удалось узнать многого о Гаэтано Орсини. Он узнал только, что их дружба уходит корнями в уроки пения, которые молодой кастрат несколько лет назад брал у кузена Антона де Росси, преждевременно умершего придворного композитора по имени Франц… Почему Камилла отрицала это?
Поскольку я сидел рядом с Клоридией, то воспользовался моментом, чтобы посвятить ее в свои размышления. Она смотрела на меня, широко открыв рот: тень подозрения падала теперь на тех, кого она уже привыкла считать добрыми друзьями. Жена обеспокоенно хмурилась, а я догадывался, о чем она думает. Некоторое время назад хормейстер отрицала, что является родственницей Камиллы де Росси, которую немного знала Клоридия, причем она тоже жила в Трастевере: кто знает, не солгала ли она и тогда?
В этот вечер за «Святым Алексием» последовала краткая репетиция другой композиции, которую также должны были ставить на днях.
Ее исполнял мальчик с очень нежным голосом, невинность которого, подумалось мне, так контрастирует с мрачными душами этих музыкантов. Пьеса была написана Франческо Конти, который играл на теорбе, и латинские слова, исполняемые мальчиком, казалось мне, словно созданы для того, чтобы пробудить мою жажду справедливости. В начале прозвучала обеспокоенная молитва, обращенная к Спасителю:
«Твоей любви, милый Иисус, требует моя душа, она горит и вздыхает, снедаемая любовью…» Поистине, с горькой иронией подумал я, это самые правильные слова для таких прожженных шпионов, как этот оркестр. Однако еще более точными показались мне следующие строфы, с которых начиналось allegro moderato:
«О раны, жизнь небесная, победное пиршество любящего Господа, откройте свое сердце!»
С каким удовольствием открыл бы я сердце, запутавшееся в паутине подозрений, прекрасной Камилле, хормейстеру! О да, однако прежде я займусь душой Гаэтано Орсини. Вскоре у меня появится возможность вытрясти из него все, что мне нужно знать.
– Четверо уже умерли, и, если с Угонио что-то случилось, ты будешь следующим!
– Четверо умерли? Угонио? Да о ком вы говорите?
После репетиции Симонис, Пеничек и Опалинский подстерегли идущего домой Орсини.
Когда я рассказал Симонису об исчезновении Угонио и сказал ему, что необходимо срочно допросить Орсини, мой помощник сразу же помчался на квартиру к Опалинскому и уговорил его заключить мир с Пеничеком.
– Мы должны держаться вместе. Если мы начнем высказывать друг другу обвинения, все будет кончено, – сказал он ему. Да и ярость поляка уже поутихла: он тоже понял, что в отчаянии из-за смерти Коломана Супана, которая могла быть и вовсе несчастным случаем, слишком поспешно решил обвинить младшекурсника.
