Благодаря его займу, мы смогли доверить все наши жалкие сбережения обеим дочерям, которых мы предпочли оставить в Риме, под строгим присмотром наших добрых соседей-истрийцев, чтобы они и дальше продолжали заниматься своим ремеслом повитух. Со слезами на глазах, с обещаниями вернуться как можно скорее с долгожданным приданым, чтобы они могли наконец выйти замуж, мы в глубокой печали попрощались с ними.
Однако, если в Вене нам не улыбнется счастье, у нас не останется ни геллера и мы не сможем ни покинуть город, ни выжить в нем. Мы сможем только просить милостыню и ждать смерти лютой зимой. Вот что делает жестокая бедность: она заставляет смертных в крайней спешке нестись через полмира, затем втискивает их в безнадежные обстоятельства и связывает крылья. Короче говоря, мы совершили поистине прыжок в неизвестность.
Клоридия все-таки согласилась на путешествие.
– Все что угодно, только бы никогда больше не видеть твое лицо, испачканное сажей, – сказала она. Одна лишь мысль о том, что я наконец перестану заниматься ремеслом, которое так часто пугало и беспокоило ее, заставила ее принять предложение аббата Мелани.
Я невольно взглянул на свои руки: даже после многих дней без работы они по-прежнему были черны – между пальцами, в порах и под ногтями. Отличительный признак жалкого трубочиста.
Клоридия и ребенок натужно кашляли, вот уже много дней. Меня тоже мучили признаки болезни легких. Приступы лихорадки, начавшиеся на середине пути, все сильнее и сильнее ослабляли нас.
Карета переехала маленький мост, переброшенный через защитный вал, и въехала в город через Каринтийские ворота. Вдалеке я видел, как вспыхнули зеленым хвойные леса Каленберга. Дневное светило убирало кончики своих пальцев с холма и сердобольно коснулось ими моей жалкой личности: неожиданно на мое лицо опустился теплый луч солнца. Я улыбнулся Клоридии. Воздух был холодным, ясным и чистым. Мы прибыли в Вену.
Я невольно дотронулся до кармана своей тяжелой, новой, с иголочки, пелерины, приобретения на средства из займа аббата, где хранил все необходимые для путешествия документы. Из бумаг, которые нам передал римский нотариус, следовало, что нас примут по определенному адресу, куда мы должны направиться сразу же по прибытии. Название улицы сулило добро: Химмельпфортгассе.[8]
Окруженная невероятной тишиной, которую приносит с собой снег, карета медленно ехала по Кернтнерштрассе, которая вела от одноименных ворот к центру города. Клоридия оглядывалась по сторонам с широко раскрытым от удивления ртом: меж роскошных, укутанных в аристократическое белое пальто домов и карет, выезжавших из переулков, беззаботно сновали толпы тепло одетых служанок, словно было воскресенье, а не середина рабочей недели.
Она с удовольствием расспросила бы кучера, но отказалась от этой мысли из-за языковых трудностей.
Я же смотрел только на башню собора Святого Стефана, который поднимался над крышами по правую руку от нас, все более и более величественный. Я полагал, что именно это и был священный шпиль, который османы обстреливали день за днем летом 1683 года, в то время как осажденные горожане храбро оказывали сопротивление, хотя им приходилось сражаться не только против вражеских снарядов, но и против голода и недостатка боеприпасов.
Кучер, которому я показал бумагу с нужным нам адресом, высадил нас на одной из грязных улочек, перпендикулярных Кернтнерштрассе. Мы были у цели.
Когда он указал нам на веревку колокольчика, чтобы мы могли сообщить о своем прибытии, я несколько удивился: мы стояли перед воротами монастыря.
– Минуточку, минуточку, – произнесла на ломаном итальянском тень, появившаяся у густой решетки рядом с колокольчиком.
Услышав наши имена, она согласно кивнула. Нас ждали. Два дня назад во время остановки кучер отправил посланника, чтобы тот доложил о нашем скором прибытии.
Кучер помог мне сгрузить багаж, и от него я услышал, что мы собирались войти в один из самых крупных, более того, вероятно, в самый влиятельный женский монастырь города.
Нас приняли в большом мрачном холле, из которого мы спустя несколько минут снова вышли на яркий дневной свет, в крестовый ход внутреннего двора монастыря, под длинную колоннаду из белого камня, украшенную статуями тех монахинь, которые доказали свою величайшую степень добродетели. В сопровождении старой монахини, которая, похоже, была немой, а быть может, просто не знала нашего языка, мы быстро шли вперед под аркадами и оказались в домике для гостей. Нам указали на две находившиеся рядом комнатки. В то время как Клоридия и мальчик, истощенные, упали на постель, я занялся тем, что отнес багаж в наше пристанище, в чем мне помогал молодой идиот, которого сестры взяли для уборки и чистки подвальных помещений. Идиот, сгорбленный и неуклюжий человек, однако высокий и мускулистый, был очень болтлив, и по тону его болтовни мне показалось, что он спрашивает меня о путешествии или о чем-то подобном. Жаль только, что я не понял ни единого слова.
Широко улыбнувшись идиоту, отпустив его и закрыв за собой дверь, я огляделся. Комната была обставлена довольно скромно, однако недостатка в жизненно необходимых вещах не было. В любом случае, это показалось мне лучше, чем подвал из известкового туфа – то жилище в Риме, где нам приходилось ютиться последние два года и где мы с тяжелым сердцем оставили своих девочек. Я перевел взгляд на Клоридию.
Я ожидал жалоб, упреков и сомнений в обещании аббата Мелани: оказаться у монахинь было для нее самым страшным, это мне было известно. Невесты Христовы – единственные женщины, которых не переносила моя благоверная.
Но с ее губ не слетело ни слова. Лежа на постели и крепко прижимая к себе кашляющего во сне ребенка, Клоридия с удивлением оглядывалась по сторонам, и взгляд у нее был как у человека, который вот-вот готов провалиться в мрачное полузабытье от сильного истощения.
Я вздрогнул, когда ребенка сотряс самый сильный приступ кашля из тех, что с ним были. Похоже, его состояние ухудшилось. Через некоторое время в дверь постучали.
– Козий жир и муку двузернянки смешать с каплей полынного масла и растереть грудь. А головку положить на эту подушку из спельты.
С этими словами, произнесенными на безупречном итальянском, в наше обиталище вошла молодая монахиня с вежливыми, но решительными манерами.
– Я Камилла, хормейстер монастыря августинок, – представилась она и тут же, не спросив у Клоридии разрешения, устроила головку мальчика на подушке и, расстегнув на его груди рубашечку, принялась втирать мазь.
– Хор… мейстер? – запнулся я, опускаясь на колени, чтобы поцеловать ее одежду и поблагодарить за оказанное гостеприимство.
– Да, я руковожу хором, – приветливо подтвердила она.
– Я удивлен тем, что слышу здесь, в Вене, столь безупречный итальянский, почтенная матушка.
– Я римлянка, как и вы; из Трастевере, если быть более точной. Мое мирское имя – Камилла де Росси. И не называйте меня матушкой: я всего лишь послушница.
Клоридия не встала с постели. Я видел, что она краем глаза рассматривает нашу гостью.
– Две недели ему не нужно есть ничего, кроме жидкого супа, – закончила хормейстер, наклоняясь над ребенком и пристально разглядывая его.
– Я так и знала. Как всегда, великодушны…
Внезапное резкое замечание Клоридии заставило меня покраснеть от стыда; я уже начал опасаться, что нас немедленно прогонят, но жертва отреагировала на слова моей супруги смехом.
– Вижу, вы хорошо знаете нас, – ответила она, ни капельки не обидевшись, – но я заверяю вас, что общеизвестная скупость моих сестер тут ни при чем. Суп из двузернянки с размолотыми сливовыми косточками излечит любую болезнь легких.
– Вы тоже лечите двузернянкой, – немного помолчав, бесцветным голосом заметила Клоридия, – как и моя мать.
– Так, как завещала нам в давние времена сестра наша Хильдегарда, аббатиса фон Бинген, – с
