– Тогда все так, как я говорил, – решил вмешаться я. – Они просто положили одну ногу на другую.
– Вначале я тоже так подумал, – возразил он. – Но посмотри на их ноги еще раз, только внимательнее.
Я тоже склонился к полотну.
– Точно, большие пальцы… – удивленно воскликнул я. – Но как это возможно?
– Судя по их позе, они не могли так положить ноги: правая нога Амфитриты действительно принадлежит ей, а левая нога Посейдона – ему.
– Такое впечатление, будто ювелир неуклюже приделал ноги у бедер изображенных фигур.
– Именно. И это весьма странно для мастера, который смог создать подобный шедевр, ты не находишь?
– Нам нужно вернуться к ораторианцам, в их музей, и попросить показать нам чашу еще раз.
– Ах нет, я не думаю, что это как-то поможет. К сожалению, совершенно невозможно понять, где какая нога у этих фигур, а уже попытался разобрать это по оригиналу, но ты видишь вот здесь эту небольшую полоску из золота, которая проходит вдоль бедер Посейдона и Амфитриты, прикрывая их?
– Да, я заметил ее.
– Так вот, ювелир припаял ее на изображения богов таким образом, что теперь больше не представляется возможным приподнять ее и раскрыть тайну. Я спрашиваю только, зачем…
Мелани оборвал себя на полуслове, лицо его вытянулось, изображая гневное неодобрение.
– Опять этот сумасшедший голландец. Когда же он наконец прекратит?
Как всегда, из непостижимых глубин дома до нас донеслась игра Альбикастро: снова по залам «Корабля» пронеслась возвышенная мелодия фолии. Вскоре и сам музыкант зашел в нашу комнату.
– Спасибо за комплимент, господин аббат Мелани, – спокойно заметил скрипач, намекая на то, что услышал замечание Атто. – Телемах, сын Одиссея, победил женихов как раз благодаря тому, что прикинулся безумным.
Мелани презрительно засопел.
– Я не буду долго надоедать вам, – заметил Альбикастро после недружественного жеста Атто. – Однако подумайте о Телемахе, он вам пригодится!
Голландец уже второй раз говорил об этом Телемахе, Однако я не мог понять смысла его слов. Я знал «Одиссею» Гомера весьма поверхностно. Много лет назад я прочитал ее и помнил, что когда женихи Пенелопы съехались в дом его отца, Одиссея Телемах притворился сумасшедшим и таким образом обрек их на смерть. Однако это знание никак не помогло мне расшифровать слова Альбикастро.
– Синьор Атто, что он хотел этим сказать? – спросил я, когда скрипач ушел.
– Ничего, он безумен и точка, – изрек Мелани и захлопнул за голландцем дверь в зал.
Мы вернулись к картине. Однако уже через несколько секунд мы снова услышали настойчивое вибрато скрипки Альбикастро и его фолии. Мелани раздраженно закатил глаза.
– На картине нет и следа надписи, которую мы видели на самой чаше, – попытался я снова привлечь его внимание к тетракиону. – Наверное, она слишком мелкая, чтобы ее можно было изобразить на картине.
– Действительно, – через несколько секунд согласился со мной Атто, – либо Бёль не
– Почему?
– Кто знает? Точно так же ювелир, изготовивший чашу, мог намеренно устроить эту путаницу с ногами, возможно, по чьему-то заказу.
– Но зачем?
– Черт возьми, мальчик! – выругался Атто. – Я высказываю лишь предположения. Призови на помощь свой ум и хоть раз попробуй сам найти ответ! И прежде всего скажи этому голландцу, чтобы он прекратил наконец изводить нас: мне нужно спокойно все обдумать!
Он зажал уши руками и пошел к лестнице.
Да, мне почти не приходилось видеть, чтобы Мелани так рассердился! И музыка Альбикастро не была столь громкой, чтобы вызвать такой гнев. Мне показалось, что не от громкости звуков, а, скорее, от самой музыки – этой особенной фолии, – Мелани начинал нервничать. Или, возможно, Атто раздражал сам Альбикастро, этот чудаковатый солдат и скрипач, с его странной философией. Он очень редко называл скрипачей сумасшедшими. А вот в случае с Альбикастро, который вовсе не был его врагом, сделал это уже несколько раз, как будто замечания голландца вызывали в нем сильный внутренний гнев.
– Согласен, синьор Атто, я сейчас спущусь вниз и скажу ему…
Но аббат уже давно скрылся из виду.
– Ну хорошо, а я пока поищу лучшее место, – услышал я из соседней комнаты.
Я сразу же побежал на его голос, решив, что он в среднем зале на третьем этаже. Но когда я пришел туда, там его не было.
Однако Атто не спускался и на нижние этажи я проверил еще раз главную лестницу. Тогда я поспешил к служебной лестнице и тут наконец услышал его шаги он не спускался, а поднимался.
– Это невозможно выдержать, – чертыхался он, идя на четвертый этаж.
Когда я ступил на лестничную площадку, то понял, почему он возмущался. Как и в первый раз, когда мы встретили Альбикастро, звучание скрипки на маленькой винтовой лестнице усиливалось во много раз и отражалось тысячекратным эхом, которое превращало эту, в общем-то, приятную мелодию в адскую какофонию звуков. Казалось, будто не одна, а пятьдесят или сто скрипок исполняли одну и ту же мелодию, но каждая искажала ее на одну ноту, отчего простая тема фолии превращалась в бурлящий канон, который потрясал слушателя, у него начинала кружиться голова, точно он поднимался по винтовой лестнице, как сейчас мы с Атто, следуя на расстоянии нескольких шагов друг от друга. Он – убегая от музыки, а я – догоняя его.
– Куда вы идете! – крикнул я ему, стараясь перекричать оглушительный скрипичный оркестр Альбикастро, звуки которого кружились в лестничной шахте, словно беспокойные духи.
– Воздух, мне нужен воздух! – воскликнул он – Здесь можно задохнуться.
Пока лестница поднималась вверх, я слышал, как он кашлял все чаще, а затем и вовсе зашелся ужасным кашлем, который был похож на удушье, сдавливающее горло и заставляющее гореть легкие. На «Корабле» было слишком много пыли, это точно, однако этот мощный приступ вызвал у меня сильное беспокойство. Душа Атто страдала, а тело пыталось избавиться от груза страданий, и он убегал от фолии.
– Синьор Атто, если бы мы открыли окно! – крикнул я ему вслед…
В ответ ни звука; возможно, он даже не услышал меня. К своему удивлению, я заметил также, что чем выше мы поднимались тем громче становилась музыка, хотя нам вначале показалось что звучание скрипки Альбикастро шло снизу.
– Вверху только этаж для слуг, и он пуст! – снова крикнул я Атто, пытаясь догнать его.
Однако, как только я добирался до места, где, как предполагал, должен был находиться аббат, тот уже успевал подняться выше.
Два дня назад мы уже заходили на этот этаж, однако шли по главной лестнице, которая на нем и заканчивалась. Теперь нас ждал еще один сюрприз. В отличие от главной лестницы, служебная вела на самый верх «Корабля» – на террасу на крыше.
Наконец и я еле одолел последние узкие ступеньки и, словно моя душа вознеслась в рай, вышел из темноты лестницы и противоестественного грохота фолии на райский, прозрачный свет террасы.
Я нашел Мелани в жалком состоянии: вконец обессилевшего, сидящего на полу. Он все еще кашлял, как будто только что избежал смерти от удушения.
– Этот злосчастный голландец, – пробормотал он. – Черт с ним и с его музыкой.
– У вас был приступ сильного кашля, – заметил я, помогая ему подняться на ноги.
Но он не ответил мне. У него был блуждающий взгляд, словно он был поражен открывшимся перед нами красивым видом. Терраса было огорожена стеной, на которой стояло много великолепных каменных ваз с цветочными мотивами. В стене было также несколько овальных отверстий, через которые можно был
