характером Атто, который не стал бы бояться того, с чем познакомился на собственном опыте. Это не было бегство из страха перед политическими противниками. Нет, они бежали вовсе не от противников. Они бежали от меня.
Не то чтобы Атто боялся меня, но в последний момент, завершив дело, которое интересовало его с самого начала, он испугался, что я узнаю правду. Он чувствовал, что не сможет говорить со мной, оправдывая свои интриги и ложь.
Он появился тут после семнадцатилетнего отсутствия и попросил меня работать его биографом в связи с приближающимся конклавом. Но потом даже не позаботился дать мне какие-то указания и не проявлял ни малейшего интереса к моим записям.
Отчет о событиях на вилле Спада был лишь предлогом. На деле Атто хотел, чтобы я подсматривал, подслушивал и сообщал ему то, что могло быть полезным, а уж записывал я это или нет, совершенно не важно. Что он сказал мне в самом начале? Ты будешь подробно описывать все, что увидишь или услышишь в ближайшие дни, затем передашь мне манускрипт. Он заставил меня думать, будто я пишу отчет, что я хроникер, но вместо этого я оказался шпионом. Именно поэтому они исчезли с такой скоростью, не забрав результата моего труда. Да и конклав, о котором аббат так долго рассказывал мне вначале, был ему не интересен. Мы много чего видели и обсуждали, делали невероятные вещи, от преследования Цезаря Августа до безумного подъема в сферу на соборе Святого Петра, от фантастического обследования «Корабля», до проникновения на сборище черретанов, которые чуть было не убили нас. А вот о конклаве мы впоследствии так и не говорили.
– Какой же я дурак, просто наивный дурак! – выругался я.
В моем голосе смешивались и смех, и слезы. Я всегда был у Мелани на подхвате, и он беззастенчиво пользовался мною, точно так же, как семнадцать лет назад. Он указывал мне путь, чтобы самому на цыпочках красться по другой тропинке, пока я топал по опасной дороге.
Но на этот раз все было серьезней. На этот раз на карту было поставлено будущее моих малышек. Когда я был близок к тому, чтобы отказаться от участия в этой рискованной игре, Атто заманил меня обещанием приданого, и я безответственно рисковал собственной жизнью. Сегодня мы должны были пойти за дарственной к нотариусу. А впрочем, стоп, у меня ведь был подписанный с ним договор!
Чувствуя укусы тысяч скорпионов совести, я бросился домой и взял документ. Сев на осла, я поскакал в город.
Я. метался от адвоката к адвокату, от нотариуса к нотариусу, пытаясь найти хоть кого-то, кто мог дать мне надежду. Но никакой надежды не было. Мне все время задавали один и тот же вопрос: «Может быть, вы знаете, есть ли у этого аббата имение в Ватикане?» Когда я отрицательно качал головой, мне каждый раз говорили одно и то же: «Даже если вы оформите заявление и оно будет признано правомерным, нет никого, кому можно было бы предъявить материальные претензии, чтобы удовлетворить вашу жалобу». Так что же мне делать? «Нужно написать заявление, чтобы делу дали ход во Франции. Это очень длительный и дорогостоящий процесс, а исход совершенно неясен». Короче говоря, надежды у меня никакой не было. Теперь, когда Атто ехал в Париж, наш договор превратился в пустую бумажку.
Я возвращался на виллу Спада, и мне хотелось бить себя собственной плетью. Нужно было сразу же потребовать оформить документ у нотариуса или хотя бы не затягивать с этим. Но я просто плыл по течению: исполнял приказания аббата, словно слуга, совершенно не думая о своей семье. Что, если бы я умер или на всю жизнь остался инвалидом? Клоридия не смогла бы сама вести хозяйство. А кто позаботился бы о судьбе моих доченек? Прощай, мечты об‹учебе! Можно забыть о тех вечерах, когда я учил девочек читать и писать и, глядя в их распахнутые глазки, открывал красивые книги, которые мне завещал покойный отчим. Девочкам придется закатывать рукава и работать служанками на кухне в каком-нибудь грязном местечке, если дон Паскатио не соизволит оставить их на вилле Спада.
Я кипел от возмущения. Аббат Мелани предал меня, не оставив обещанной дарственной. Мне тоже хотелось убежать. Мне хотелось бросить этот город, да Что там город, – эту жестокую и подлую землю. И если бы не мои обязательства супруга и отца, я подобно Икару, поднялся бы в воздух, только чтобы упасть не вниз, а вверх, и вечно падать в синюю пропасть неба.
Пока я шел, ругаясь себе поднос, меня уже поджидало очередное разочарование.
– Добрый день! Вы знаете, каким успешным оказался праздник? Вы слышали восхищенные отзывы кардинала Спады, нашего господина?
У входа меня встретил дон Паскатио. Ему не терпелось обсудить праздник, а может быть, и намекнуть, что триумф был бы еще заметнее, если бы аббат Мелани не отвлекал меня и я больше помогал бы на вилле.
Это был совсем не подходящий момент. Я мог бы вынести сейчас все, но только не поток излияний дона Паскатио.
– Господин Паскатио, – хмуро возразил я, – в последние дни меня действительно часто не было на рабочем месте, но я прошу вас доверить мне какое-нибудь важное дело, чтобы я мог искупить свою вину, и не будем больше терять время!
Дон Паскатио запнулся, смущенный резкостью моего ответа, для него совершенно неожиданной.
– Хммм… ну ладно, – протянул он. – На самом деле, вы могли бы позаботиться о чистке вольера, что я и собирался вам сказать.
– Великолепно! – закончил я разговор и резко повернулся на каблуках. – Я незамедлительно приступлю к работе, господин дворецкий.
Дон Паскатио с изумлением нахмурил лоб, глядя мне вслед, а я поспешно пошел на кухню, чтобы взять корм для птиц и инструменты для чистки вольера.
Я еще не знал, что так и не выполню эту работу. Едва открыв замок большого вольера, я услышал необычные звуки, что-то вроде хруста. Подняв голову, я посмотрел на клетку Цезаря Августа, пустовавшую со дня его исчезновения. У меня словно гора с плеч свалилась. Я понял причину странных происшествий последних дней, в которых столь значительную роль сыграл попугай.
Как я уже упоминал, в последнее время, то есть перед тем как улететь с бумагами кардинала Албани, попугай казался недовольным и рассерженным. К тому же по непонятной причине он приносил в лапах ветки, чего никогда раньше не делал. Нервозность птицы достигла предела, когда он украл бумаги и улетел, а потом исчез. Во время оживленной охоты кто-то случайно выстрелил в дерево, и из гнезда на пинии вывалилось неопознанное яйцо. Увидев это, я вспомнил, что у соседей на вилле Барберини недавно появился еще один попугай, той же породы, что и Цезарь Август. Так я пришел к поразительному, но неоспоримому умозаключению.
– Освободите его, освободите его! – защелкал клювом Цезарь Август, насмехаясь надо мной.
Птица уютно расположилась у себя в углу, в красивом гнезде из перьев и веток.
Так ты же… ты же… у тебя же… – забормотал я.
Я так и не сумел этого произнести. Никто не смог бы принять это так просто, даже если бы сам убедился в том, что Цезарь Август на самом деле самка. К тому же самка с потомством.
Замерев, я наблюдал за этим поразительным существом, которое не случайно когда-то принадлежало безумной Капитор. Сам не ведая того, он был безмолвным свидетелем многих десятилетий истории. Он пережил смерть Мазарини, становление «короля-солнце», смену пяти Пап, чтобы теперь, со своим вечным, невыносимым щелканьем, с триумфом войти в новое столетие.
Я увидел, как птица поднялась над гнездом и с любовью поправила клювом лежавшие там яйца. Гости, увидевшие во время развлекательной охоты упавшее с дерева яйцо, пришли к неправильному выводу. Яйцо принадлежало не лебедю, не фазану или голубю, а попугаю.
– Дзинь! – сказал Цезарь Август, с упреком подмигивая мне глазом.
Он подражал звуку арбалетной стрелы, вонзившейся в ветку пинии, той стрелы, выпущенной во время охоты, из-за которой яйцо Цезаря Августа упало на землю. Именно поэтому птице пришлось покинуть ту пинию в имении Барберини и вернуться в надежный и знакомый вольер на вилле Спада.
– Я знаю, знаю, для тебя это, должно быть, было ужасно, – ответил я.
– По гнездам не стреляют, это бесполезно и жестоко! – слово в слово повторил он сказанное одним
