Я пошел по дороге, которая вела прямо через горы и холмы к месту крещения Христа. По сути, это даже нельзя было назвать дорогой: скорее, разбитая колея, что терялась в зарослях колючего кустарника и вновь появлялась, изрытая ямами и колдобинами, немилосердно петляя среди хилого зеленого пояса, повторяя течение реки Иордан.
Никто не знает в точности, где было место крещения, собственно, мы не знаем и что такое «Вифавар при Иордане», указанный как примета святым Иоанном Богословом. Но то место, которое я отыскал наконец среди тамариска и ив, в течение столетий почитается благочестивыми паломниками. В старые дни, еще до войны, когда Россия была еще «Святой Русью», тысячи паломников прибывали оттуда, чтобы окунуться в Иордан — в белых рубахах, которые служили им символом плащаницы. Сегодня паломников здесь совсем мало. Обычай окунаться в воду в этом месте или поблизости от него восходит к весьма отдаленным временам. Он известен по описанию пилигрима из Бордо, посетившего Святую Землю в римскую эпоху — около 333 года, а как-то вечером в 1172 году Теодорих видел, как в этом месте в реку зашли 60 000 паломников.
Я не был готов к встрече со столь странным завершением тропы. На берегу реки стоит странноватое кафе или дом для отдыха путников, приподнятый над землей на столбах. Крыша сплетена из иорданского тростника, причем немедленно возникает ощущение, что все приспособлено к неожиданному наводнению — словно узкая и вяло текущая река в любое мгновение может выйти из берегов и вынудить малочисленных обитателей перебраться в лодки. Под этим хрупким укрытием стоят несколько самодельных столов и стульев грубой работы. Курицы, цыплята, индейки и козы беспечно бродят между ними. Чучело журавля и чучело фламинго, оба весьма потрепанные и явно не новые, мрачно свисают с кровли. Есть даже своего рода прилавок или барная стойка, над ней висит лицензия, в которой указано, что все это причудливое сооружение из шестов и камыша является собственностью мистера Н. Стоматиона. Единственный человек, которого я нашел в «кафе», — возможно, это был сам мистер Стоматион, — сидел спиной к Иордану, уныло стругая перочинным ножом длинную палку. На нем была рубашка с длинными рукавами и видавший виды китель цвета хаки, наброшенный на плечи. На меня он не обратил ни малейшего внимания, хотя я обходил его заведение в непосредственной близости от столов. Вероятно, Иордан постоянно стремился лишить мистера Стоматиона его собственности. Жилой дом и крупная печь стояли на столбах высотой в двенадцать футов. Даже куры, индейки и козы вынуждены были время от времени переселяться на возвышенный участок — о чем свидетельствовали пристройки к дому.
Иордан, протекавший в нескольких ярдах от этого ветхого, доисторического типа поселения, удивил меня. Мне показалось, что я стою на берегу какой-то английской реки, может, Эйвона в районе Уорикширских высот, неподалеку от водяной мельницы. Не могу объяснить, чем было вызвано это ощущение, потому что берега Иордана весьма экзотичны, там растут южные деревья и кустарники вроде тамариска и тонкого, непривычного для европейца тростника, похожего на бамбук. Думаю, все дело в скоплении ив, роняющих ветви и листья в поток — в точности, как аналогичные деревья на Эйвоне, на лугах под Стратфордом-на-Эйвоне в марте. Наблюдая, как воды Иордана касаются ивовых ветвей и уносят отдельные листья вниз по течению, я испытал снова восторг, знакомый мне с юности — то бесконечное счастье, которое переживаешь, сидя на старой, позеленевшей от времени стене у Тринити-колледжа. Есть нечто медлительное, мягкое и камерное в том, как Иордан огибает изгиб берега возле места крещения, нечто, я бы сказал, домашнее — то, что навеяло воспоминания о благочестивых образах на стенах Венеции и Флоренции, где Вифлеем и Назарет представлены как подобия родных для художников итальянских городов. Мне показалось, что в этом должен таиться какой-то урок, но извлечь его смог бы лишь лучший моралист, чем я: человек путешествует в Святую Землю, к Иордану, и находит этот небольшой водный поток удивительно похожим на реку его родины, что протекает по соседству с садом.
Я подумал: насколько точным было посетившее меня видение и насколько оно противоречит тому, как воспринимает молочно-голубые и песчаные водовороты этой реки обычный турист? Ведь Иордан течет в каждой части христианского мира. В каждой капле святой воды, которой совершается крещение.
На обратном пути я заметил безлюдное место у реки, на котором, среди деревьев, стояла новая церковь. Это было единственное здание посреди дикого пейзажа. Пока я рассматривал ее, из боковой двери вышел чернокожий монах и остановился, увидев меня; и я вспомнил, что кто-то говорил мне: эфиопы посвятили эту церковь у реки святому Иоанну Крестителю. До постройки церкви монахи жили в причудливых хибарах, прикрепленных к деревьям, вероятно, в таких же тростниковых хижинах, что и мистер Стоматион.
Я подошел поближе и жестами объяснил монаху, что хотел бы осмотреть церковь. Он обрадовался, белоснежные зубы засверкали на черном лице. Показывая дорогу, он открыл замок на двери и провел меня в замечательно украшенную церковь; высокий алтарь был скрыт за створками врат, как это принято в абиссинской церкви, по периметру оставлен широкий проход для церемониальных процессий, составляющих важнейшую — и весьма живописную — часть мистического обряда. Затем он провел меня в ризницу и с огромной гордостью показал великолепные облачения, сверкавшие красным, синим и пурпурным; некоторые были обшиты по краю блестками и золотой тесьмой. Мы не обменялись ни словом, но активно жестикулировали, улыбались, кивали и кланялись. Когда я вышел наружу, мне очень захотелось подарить что-нибудь этой церкви, я знал, что абиссинская церковь крайне бедна. Так что я вынул несколько серебряных монет, но в глазах монаха мелькнуло такое страдание и он так мягко, но решительно оттолкнул мою руку, энергично мотнув головой из стороны в сторону. В этот момент его глаза были как у большого кроткого животного.
Есть что-то особенно трогательное в том, как эти африканцы поклоняются Христу — с примитивным и даже, на мой взгляд, немного еретическим рвением. Никогда в жизни я не встречал людей более мягкого и кроткого нрава.
Я вернулся в Иерихон, когда послеполуденное солнце начинало клониться к закату. Я торопился, чтобы выбраться на горную дорогу до темноты, но не мог упустить возможность подняться на гору Искушения, расположенную за Иерихоном.
Подъем долгий, но легкий, с каждым шагом долина Иордана выглядит все более пугающей в своей жаркой, выбеленной наготе. Когда я добрался до вершины горы, то все еще находился на двести футов ниже уровня моря.
На полпути вверх расположен буквально врезанный в скалу монастырь, в котором десять греческих монахов ведут бедную и суровую жизнь, соблюдая обряды православия. Сегодня лишь немногие паломники приходят помолиться к маленькому гроту, где постился Иисус.
Один старик, знавший два-три слова по-английски, провел меня в часовню, где были развешаны запыленные, потемневшие или, напротив, яркие иконы; свечи не горели, вокруг царила атмосфера запустения.
Монах указал на пещеру под алтарем и торжественным, приглушенным голосом сообщил, что именно здесь спал Иисус перед тем, как его искушал дьявол. Затем сопровождающий тихо прошел дальше, вероятно, в какое-то другое запыленное святилище. В воздухе чувствовался запах тления, старики-монахи, ковылявшие в черных, длинных одеяниях, произвели на меня довольно гнетущее впечатление. Но все же само место оказалось невероятным, даже фантастическим. Монастырь, вырезанный в скальной породе, отчасти был построен прямо над жутковатыми расщелинами, отчасти уходил в глубь горы, так что своды и стены представляли собой сплошной камень. Я задумался: а что происходит, когда умирает один из монахов? Наверное, они вырезают могилу в скале и оставляют тело там — как тело Моисея в горе Небо.
Было нечто трогательное в их почти детской радости, вызванной моим посещением. Старый монах, который провел меня в часовню, вернулся и показал комнату, балкон которой высился над отвесной кручей не менее тысячи футов глубиной. Небольшое деревянное сооружение шаталось подо мною так сильно, что я поспешил шагнуть назад, в комнату. Это было странное, маленькое помещение, обставленное в соответствии со смутными воспоминаниями о традициях далекой страны. В центре стоял столик, покрытый зеленой скатертью, а по стенам — стулья с мягкими сиденьями, набитыми конским волосом. На стенах были только изображения царя и царицы России, греческого короля Тино и, неожиданно, цветные литографии британского короля Георга и королевы Мэри.
