Прибыли еще два чужака. Я и сам испытал немалое любопытство. Кто бы это мог быть?
В центре Керака, напротив тюрьмы, разбит небольшой городской сад, в котором растут несколько финиковых пальм и какие-то иссохшие кусты, окруженные колючей проволокой. Меня повели туда, и мальчик-проводник раздвинул ветви кустов, чтобы показать мне на некотором расстоянии вновь прибывших: это были два молодых человека в шортах цвета хаки; они сидели под финиковой пальмой и пили кофе с начальником полиции, тоже довольно молодым.
Я присоединился к ним в скромном саду. Полицейский принес еще кофе и чашку для меня. Один из гостей был американцем, другой бельгийцем; оба прибыли в Каир в составе делегации. Получив недельный отпуск, они решили осуществить мечту о приключении: поехать на машине из Египта через Трансиорданию в Иерусалим. Они прекрасно провели время и были полны восторга от доброты и эффективности Арабского легиона.
— С того момента, как мы прибыли в Трансиорданию, — сказал американец, — мы жили в казармах Арабского легиона, проводили все ночи на дорожных постах полиции. Вы, англичане, должны гордиться ими.
Я вынужден был признать, что большинство англичан едва ли когда-нибудь слышали об этом подразделении.
— Такие явления, как Арабский легион, оправдывают колонизацию, — заметил бельгиец.
Среди ветвей вокруг мелькали любопытные лица местных жителей, а мы тем временем беседовали о пустыне, о необычных идеях и представлениях, сохранившихся в этих краях, не затронутых мировыми событиями.
Крестовые походы — последнее великое воспоминание Керака. Арабы, проживающие там, всех бледнокожих европейцев называют «франками», как это было и в дни правления Саладина. В конце концов, разве это удивительно? Удаленный от других городов, замкнутый суровыми Моавскими горами, Керак может припомнить немногое, кроме крестовых походов, поскольку с ним уже не случалось ничего, равного тому падению, никаких воспоминаний не возникло между уходом основателей и нынешним призрачным бытием, а следовательно, здесь не о чем рассказывать детям на ночь.
На балкон минарета, высившегося над садом, вышел муэдзин, чтобы призвать верующих к молитве; а мы сидели в тени тутового дерева. Темнело, появились летучие мыши, стремительно мелькавшие в воздухе.
Начальник полиции рассказывал:
— Когда Саладин осадил город, жители посмотрели вниз со стен и увидели армию, расположившуюся в долине и на горах. В этот день праздновали свадьбу одной дамы в замке. Она молила Саладина снять осаду на день ее бракосочетания. И он сделал это. Однако на следующий день опять началась война… Это все Рено де Шатильон. Он был плохим человеком, но отважным. Ги де Лузиньян, король Иерусалимский, заключил договор с Саладином, что паломники могут свободно проходить в Мекку. Но Рено нарушал мирное соглашение. Он атаковал паломников и убил их. Но в битве у Рогов Хаттина Ги и Рено попали в плен к Саладину. День был жаркий, и рыцари страдали от жажды. Когда они стояли в шатре Саладина, принесли воду и дали ее Ги де Лузиньяну. Тот передал чашу Рено. Саладин увидел это и сказал: «Я дал эту воду не тебе, а Ги де Лузиньяну». И знаете, почему он так сказал? Потому что собирался убить Рено и не хотел проявлять гостеприимство воды по отношению к нему; у арабов гостеприимство означает защиту. Саладин обращался с Ги со всем почтением, как к военному противнику, но взял меч и сам отрубил руку Рено. А потом его убил палач, прямо в шатре Саладина. Так погиб правитель Керака.
Стало совсем темно. Появились звезды. Кто-то сказал, что нам пора идти. Молодые люди остановились на ночь в одном из арабских домов, а мне предоставили комнату в маленьком католическом монастыре. Мы распрощались.
Священник-араб, которого я сначала принял за француза, уже ждал меня; это был хрупкий невысокий человек с жидкой бородкой и большими, по-детски широко открытыми карими глазами.
— Я опасался, что с вами что-то случилось, — сказал он. — А потом услышал, что вы пьете кофе с капитаном. Ужин готов.
Мы прошли в выбеленное сводчатое помещение. На столе горела масляная лампа, стояла тарелка с финиками. Молодой араб в черной рясе поставил перед нами суп с макаронами, который принес с кухни, расположенной в смежной комнате. Пока мы ели, сквозь проем видно было, как он жарит бараньи отбивные, подбрасывая в печь дрова.
Мы съели мясо, затем чистили огромные апельсины из Яффы и все время разговаривали о непостижимости Бога, красоте и безобразии человека. Затем мы поговорили о войне. Руки священника дрожали, когда он складывал в кучку корки от апельсинов на тарелку, а большие и невинные детские глаза стали еще шире.
— При турках, во время войны, меня избили палками, — спокойно произнес он на своем безупречно правильном французском. — Я не перенес бы этого, если бы не вспоминал о бичевании нашего Спасителя. Меня связали по рукам и ногам и дали триста палочных ударов по подошвам. Мои ноги истекали кровью. Но Бог был добр ко мне. Я потерял сознание.
Он немного отхлебнул кисловатого вина и улыбнулся, словно извиняясь за свое признание.
— Почему они сделали это со мной? Они говорили, что я прячу британских шпионов.
— Они могли вас убить.
— Бог был милостив, — улыбнулся он. — Меня выслали в Алеппо.
Он еще отхлебнул вина, и мне показалось, что его старческое лицо осветилось.
— А здесь я обрел счастье. Я увидел, как армии союзников вошли в эту страну, я знал, что христиане заняли Святую Землю.
Когда я уже собрался спать, священник зашел ко мне и сообщил, что комендант и его адъютант пришли, чтобы пригласить меня в город.
Человек пять-шесть в хаки и несколько местных шейхов молча сидели в небольшой комнате, украшенной картинами с изображением Распятия. Они встали мне навстречу и поклонились; потом последовал церемонный обмен сигаретами. Священник вошел с подносом кофе. Только комендант говорил по-английски. Его люди и шейхи сидели молча, наблюдая за нами, а мы разговаривали, сидя на маленьком диванчике.
Разговор был сдержанным и формальным, как менуэт. Мы обменивались комплиментами, беседовали о лошадях и охоте, то есть о сугубо «мужских» вещах. Маленький священник в поношенной сутане и пыльной шапочке скользил между нами, без слов подавая гостям чашечки кофе.
Все это походило на сцену из жизни древнего мира. Так встречались странники — вежливо и неспешно раскрывая в общении свои мотивы и цели — в романтические дни прошлого. Я встал и принес извинения, мол, уже поздно и мне пора спать. Солдаты и шейхи встали и поклонились, и мы наконец попрощались.
Музыкой ночи был собачий вой. Я никогда не слышал такого завывания, а над Моавскими горами сияла полная луна.
Долгие часы я лежал без сна в своей маленькой белой келье, наблюдая за тем, как лунный свет падает сквозь решетку окна. Псы Керака, а также собаки окрестных горных деревень на мили вокруг приветствовали луну. Во время редких перерывов я начинал забываться сном, пользуясь тем, что вой прекратился, но тут становилось слышным тявканье шакалов; весь собачий хор дружно откликался на него, и все начиналось снова.
Должно быть, я все же заснул, потому что разбудили меня крики петуха и восход солнца. Я слышал голоса за окном. Муэдзин призывал на первую молитву.
Затем зазвонил монастырский колокол. Я как раз успел в церковь, чтобы посетить мессу, которую служил маленький священник. Ему помогал арабский мальчик. Каждый раз, когда старик опускался на колени перед алтарем, я невольно смотрел на подошвы его ног и вспоминал о трех сотнях ударов палкой, которые он перенес с таким смирением и мужеством…
Утром мы попрощались.
— Храни вас Бог днем и ночью, — произнес он. — Я буду молиться за вас.
Он достал листок бумаги с оборванным краем, приложил его к стене и вписал мое имя.
— Возможно, когда-нибудь вы вернетесь, — сказал он с кроткой улыбкой, совершенно отвергавшей
