занятости) он проводил в Бушавеле, в своем личном саду, где на солнце созревал виноград, плодоносили яблони, апельсиновые, лимонные и прочие деревья. Глядя на айву, груши, вишни, каштаны и грецкие орехи, он наверняка с тоской вспоминал родные края. Ибо даже по истечении стольких лет ван Рибек так и не почувствовал себя настоящим южноафриканцем!
Время от времени возле жилья объявлялся леопард и совершал в сумерках набеги на местный курятник. Однако гораздо больше досаждали колонистам готтентоты, которые завели привычку красть вывешенное на просушку белье, срезать медные пуговицы с детских курточек или же по-мелкому грабить прохожих. Налетит такой чернокожий молодец, сорвет шляпу с головы и умчится прочь, как дикий олень. В поселке все время было шумно: били барабаны, призывавшие загулявших матросов обратно на борт корабля; с Сигнального холма то и дело раздавались ружейные залпы, оповещавшие жителей о появлении паруса на горизонте. По утрам в воздухе разносились едкие запахи — это хозяйки жарили тушки дикобразов или жиряков-даманов. С наступлением же темноты, когда сигнальные огни на острове Роббен полыхали, подобно лесным пожарам, на улицы поселка выходил ночной дозор — мужчины с фузеями на плечах нехотя обходили темные переулки, с завистью косясь в сторону освещенных окон таверны.
Население поселка вряд ли можно было назвать культурным, просвещенным обществом. Как-никак, Кап в первую очередь являлся портовым городом, который систематически подвергался нашествиям грубой и буйной матросни. Этих людей тоже можно было понять. Они по полгода проводили в море, драя палубы и в кровь обдирая руки о мокрые паруса. И грела их единственная мысль: о том, как они доберутся наконец до порта и напьются в первом же попавшемся кабаке. Долгими бессонными ночами им грезились бездонные бочки арака!
Ну и, конечно же, на Капе было место, отведенное Богу. С самых первых дней колонисты соблюдали священное воскресенье: в этот день (если не происходило ничего экстраординарного) они собирались в просторном дворе форта — вот место, где Божье Слово впервые прозвучало в Южной Африке, — слушали проповеди и читали вслух Библию. Хочу напомнить, что Библия стала той единственной книгой, которую вуртреккеры везли с собой через дикие горы в неведомые северные земли.
В итоге, когда десять лет спустя ван Рибек покидал свой пост и уезжал с Капа, он оставил после себя нечто больше, чем просто обширный огород. За его спиной оставалась достаточно многочисленная колония — с обозначившимися национальными проблемами, с зарождавшейся аристократией и с прирожденной, вошедшей в плоть и кровь ненавистью к централизованному правлению.
Прогуливаясь по улицам города, я то и дело ловил себя на мысли: как бы мне хотелось провести этот день вместе с ван Рибеком. Вот бы он каким-то чудом перенесся из прошлого в современный Кейптаун! Благодаря таким ориентирам, как Столовая гора и бухта, он, конечно, сразу бы признал место. Но все остальное его несомненно бы удивило. От старого поселения не осталось ничего, кроме его любимого сада.
В лучшем случае, побродив вокруг почтамта и ратуши, ван Рибек смог бы отыскать место, где прежде стоял старый форт. Но куда же в таком случае подевалась река — та самая, которой он в приступе ностальгической тоски дал имя Амстел? И неужели возможно, чтобы море так далеко отступило от прежних берегов? Ведь раньше улица Странд тянулась вдоль самой набережной, а теперь проходит на значительном удалении от моря.
Его наверняка бы заинтересовало состояние почтовых дел в городе, ведь до того, как Кап превратился в продуктовую базу, он долгое время играл роль почтово-пересылочного пункта. Думаю, ван Рибек по достоинству оценил бы все новации в этой области: куда удобнее и надежнее опускать послания в почтовый ящик, нежели оставлять под камнем на холме.
Я бы обязательно сводил его в музей, который стоит в самом конце Сада. Уж здесь-то ван Рибек почувствовал бы себя, как дома. С мрачной усмешкой он осмотрел бы экспозицию, посвященную туземным народностям. Его внимание обязательно привлекли бы удивительные по своему правдоподобию статуи воинственных бушменов и их толстозадых жен. И, возможно, он признал бы некоторые из старых корабельных камней, которые в его время валялись на берегу Столовой бухты.
Я бы непременно расспросил его, откуда триста лет назад — когда в корабельных компаниях служили в основном грубые и малограмотные люди — так вот, откуда среди них взялись столь искусные резчики по камню? Те самые, что создали непревзойденные по своему изяществу надписи, которым впору бы красоваться на обложке какого-нибудь кэкстоновского издания. Особенно хороши английские образцы. Взять хотя бы камень с лаконичной надписью «Лондон, 1622». Он принадлежал кораблю, на котором капитаном служил Ричард Блит. И еще один — датированный 1631 годом, с именем капитана Ричарда Арнотта. Да и голландский камень неплох — на нем рядом с датой «1632» высечено имя Дирка ван дер Ли. Даже если предположить, что надписи эти делались профессиональными каменщиками, то и тогда они, на мой взгляд, являются подлинными шедеврами латинской письменности.
Вне всякого сомнения, ван Рибеку интересно было бы посетить зоологическую секцию музея. Он полюбовался бы на чучела львов и львиц (будто живых), а также гиппопотамов, которых в его время называли «морскими коровами». Его бы удивил и порадовал тот факт, что все эти животные не бродят больше по берегам Столовой бухты. Носорогов он хорошо знал, поскольку в семнадцатом веке эти увальни беспрепятственно бродили по просторам Капа, и многие виды антилоп были бы ему знакомы. Что касается леопарда — даже слишком хорошо знакомы. И то же самое можно сказать и о циветте — дикой кошке, однажды вломившейся в его спальню! А вот жираф оказался бы для него диковинкой.
Но, наверное, самое сильное потрясение ван Рибек испытал бы, поднявшись на вершину «Олд мьючел билдинг» — самого выдающегося современного здания в Южной Африке. Лично я небольшой любитель небоскребов. Но если уж без них никак не обойтись, то пусть бы они все были похожи на «Олд мьючел». По мне, так это настоящая Вавилонская башня или, если угодно, халдейский зиккурат. Но в то же время я признаю, что архитекторы блистательно решили задачу возведения небоскреба в непосредственной близости от Столовой горы. Высота здания почти триста футов, и на крышу поднимает один из четырех современных (стремительных и совершенно бесшумных) лифтов. Сверху открывается потрясающий вид: весь Кейптаун с высоты птичьего полета, Столовая гора и Столовая бухта.
Я трижды поднимался наверх, и с каждым разом мой восторг только усиливался. Мне казалось, что все туристы должны дни напролет простаивать на крыше «Олд мьючел». Ничего подобного: я наслаждался перспективой в гордом одиночестве.
Я никогда не слышал слова
Откуда взялось такое странное название? Легче всего, конечно, предположить, что это местное подражание какому-то английскому или бурскому слову. Так, например, некоторые считают, что «тики» возникло в попытке точно воспроизвести словечко из языка африкаанс — «стаки», то есть маленький кусочек чего-либо. Другие полагают, будто слово произошло от английского «тикет» — билет, талон. Одно время чернокожим рабочим, занятым на общественных работах, платили не наличными деньгами, а талончиками стоимостью как раз в три пенса (позже они могли отоварить свои талоны в местной лавке).
В словаре Чарльза Петтмана, посвященном диалектизмам африкаанс, я обнаружил длинную и путаную статью на сей счет. Не вдаваясь в традиционные теории, автор выдвигает предположение, что данное слово имеет куда более древнее происхождение, чем считалось до сих пор — фактически восходит к тем временам, когда белых людей на Капе еще не было и в помине. Он допускает, что «тики» представляет собой готтентотскую транскрипцию португальского слова «патака», означающего мелкую монетку.
А вот еще один диалектизм, с которым неминуемо сталкиваются все иностранцы в Южной Африке. Речь идет о слове «морген» — это такая голландская мера площади, составляющая чуть больше двух английских акров. И еще два слова из той же области: «эрф», означающее по-голландски приусадебный участок, и «инхеританс» — участок застройки.
Южноафриканцы, в отличие от нас, не пользуются выражением «кинематограф». Вместо него в ходу очаровательное старомодное слово «биоскоп», которое любому взрослому человеку неминуемо навевает
