записки в руки умерших родственников, надеясь, что покойники сумеют быстрее доставить их просьбы. Евреи так же трагически воспринимали «набор», как жители русских деревень. 25-летняя служба в армии воспринималась по всей стране как страшное горе. Вспомним слова Н. А. Некрасова: «…и ужас народа при слове „набор“ подобен был ужасу казни».
Ответственность за выполнение указа власти возложили на кагал. Руководители общины в местной среде находили людей, которые за деньги вылавливали несчастных детей и, не обращая внимания на возраст, здоровье, доставляли их в военное присутствие, получая за каждого ребенка вознаграждение. Юных новобранцев собирали и группами направляли в отдаленные губернии. Не всем суждено было добраться до указанного места.
А. И. Герцен, находившийся в ссылке вблизи Вятки, в своей книге «Былое и думы» вспоминал о встрече с офицером, сопровождавшим несчастных детей в назначенное место: «Видите, — рассказывает офицер пожилых лет, добродушный служака, — набрали ораву проклятых жиденят восьми-девятилетнего возраста… Сначала было их велели гнать в Пермь, да вышла перемена — гоним в Казань… Половина не дойдет до назначения… Мрут, как мухи; жиденок, знаете, эдакой чахлый, тщедушный… не привык часов десять месить грязь да есть сухари… Опять — чужие люди, ни отца, ни матери, ни баловства… что можно с ребятишками делать?» Писатель с душевной болью смотрит на ребят: «Бледные, изнуренные, с испуганным видом, стояли они в неловких, толстых солдатских шинелях с стоячим воротником, обращая какой-то беспомощный, жалостный взгляд на гарнизонных солдат… Белые губы, синие круги под глазами — показывали лихорадку или озноб. И эти больные дети без ухода, без ласки, обдуваемые ветром, который беспрепятственно дует с Ледовитого моря, шли в могилу. И притом заметьте, что их вел добряк офицер, которому явно было жаль детей… Я взял офицера за руку и, сказав: „Поберегите их“, бросился в коляску; мне хотелось рыдать; я чувствовал, что не удержусь…»[3].
Тех, кто выживал после дальнего перехода, направляли на учебу в военные школы-кантоны, и многие дети, не выдержав жестоких наказаний и угроз, крестились, что сразу улучшало их положение; юные неофиты получали денежное вознаграждение и расположение начальства. Чтобы навсегда стереть у мальчиков память о родителях, национальных корнях, им при крещении давали новые имена, и в полку появлялись Алексеевы, Васильевы, Ивановы. В конце XIX в. в литературных журналах публиковались рассказы В. Н. Никитина о евреях-кантонистах; Виктора Никитича еще ребенком взяли в армию, крестили; отслужив положенный срок, он сделал карьеру на гражданской службе и при этом активно сотрудничал в еврейских русскоязычных изданиях; его очерки и рассказы описывали горькую судьбу еврея- кантониста.
Обратимся к мемуарам В. А. Гиляровского; в автобиографическом очерке «В полку» автор представил читателям, своего наставника по службе капитана Ивана Ивановича Ярилова: «Стройный, подтянутый, с нафабренными черными усами и наголо остриженной седой головой, он держался прямо, как деревянный солдатик, и был всегда одинаково неутомимым, несмотря на свои полсотни лет…
Капитан в минуты откровения рассказывал молодым офицерам о прошлом:
— Да вы, господа юнкера, думаете, что я Иван Иванович Ярилов? Да?
— Так точно.
— Так, да не точно. Я, братцы, и сам не знаю, кто я такой есть. Не знаю ни роду, ни племени… Меня в мешке из Волынской губернии принесли в учебный полк. Ездили воинские команды по деревням с фургонами и ловили по задворкам еврейских ребятишек, благо их много. Схватят в мешок и в фургон. Многие помирали дорогой, а которые не помрут, приведут в казарму, окрестят, и вся недолга. Вот и кантонист».
Но не все евреи, призванные на военную службу, становились выкрестами. Многие, более стойкие, помнившие наказы родителей, не забывали заповедей Торы, отказывались от обещанного вознаграждения, переносили все тяготы военной службы, сохраняя приверженность к национальной традиции. В армию также брали взрослых, уже сформировавшихся физически и духовно людей.
В середине XIX в. в губерниях, отдаленных от черты оседлости, появились солдаты-евреи; подтянутые, вымуштрованные, грамотные — именно они закладывали основы еврейских общин в центре России; солдат привлекали к различным работам: в Москве они служили в пожарных командах, работали санитарами в госпиталях, и всеми правдами и неправдами их навещали жены и матери. Интересно, что именно женщины, прибывшие из Могилева, впервые заявили о необходимости синагоги в городе. В Московском историческом архиве сохранилось прошение на имя московского генерал-губернатора князя Алексея Григорьевича Щербатова от солдатских жен Ели Мушниковой, Хаи Лемуси и Голды Кац от 16 марта 1845 г. Три солдатки приехали в незнакомую для них Москву навестить мужей, которые работали санитарами в госпитале, и увидели, что их родные не соблюдают кашрут, в помещении снимают головной убор и, главное, забыли о молитве. Женщины обратились к генерал-губернатору Москвы с прошением: «Ваше Сиятельство, не оставьте без милостивого воззрения просьбы нашей. Ваше Сиятельство, повелите по Высочайше представленной Вам власти сделать распоряжение об утверждении нам еврейского законного раввина, известного как нам, равно мужьям нашим и прочим единоверующим нашим, ибо мужья наши по службе нижними чинами не могут сами от себя утруждать просьбой особу Вашего Сиятельства, мы уже совершенно вышли из терпения при несоблюдении обряда своего без раввина, посему и осмеливаемся подвергнуть к стопам Вашим.
Сиятельнейший Князь! Простите Великодушно смелость нашу, решившихся утруждать особу Вашего Сиятельства, ибо побудила нас к решимости крайняя необходимость, видя над умирающими в госпитале евреями не совершается нашего обряда, и с совершенно расстраиваемыми чувствами переносим со слезами, что мы, паче чаяния нашей смерти, должны предаться земле без всякого обряда, как бы не носившие титула человека».
Генерал-губернатор отправил запрос министру внутренних дел и, получив ответ на него, велел своему секретарю сделать предписание московскому коменданту от 13 апреля 1845 г. «о невозможности ходатайствовать об определении в Москву раввина от правительства для воинских команд, в оной находящихся». Но коменданту было велено проявить должное внимание к просьбе солдатских жен: «Я прошу приказать кому следует объяснить означенным просительницам, что настоящее прошение удовлетворено быть не может. Но что мужья их, равно как и другие находящиеся на службе евреи, могут избрать из среды евреев [раввина] по собственному усмотрению треб по еврейскому обряду».
Так Лея, Хая и Голда заставили мужей соблюдать традицию и по субботам собираться на молитву.
30 сентября 1845 г. московский обер-полицмейстер Лужин подает служебную записку в канцелярию генерал-губернатора, в которой сообщает: «Во исполнение предписания Вашего Сиятельства от 9-го ч. сего сентября за № 5564 имею честь донести, что постоянно живущих в московской столице и находящихся на службе евреев состоит в штате московской полиции 207; в 2-м учебном Карабинерском полку нижних чинов 326 и кантонистов 82, в московском внутреннем Гарнизонном батальоне 18 и в подвижной Инвалидной роте при московском Военном госпитале 18, а всего 651 человек». Чиновники понимали необходимость раввина в городе. Солдаты должны были приносить присягу, покойных надо было хоронить согласно религиозному обряду, и г-н Лужин далее в записке сообщал: «Городской пристав в рапорте за № 345 мне объяснил, что приезжающие в Москву по разным случаям евреи останавливаются в доме Глебовского подворья и поступают в часть просьбы от разных лиц о высылке раввина по еврейскому закону для приведения к присяге, а по случаю смерти их и для погребения тел; но как на Глебовском подворье и нигде здесь в Москве раввина не имеется, то в последнее время высылался для исправления этой должности Оршанский мещанин Абель Хаймович Казинец, изъявивший по настоящей необходимости на то желание».
Абель Казинец представил обер-полицмейстеру свидетельство, выданное в 1842 г. раввинами Лейбом Этингофом и Лазарем Завалом из местечка Ляды Оршанского уезда, подтверждающее его право исполнять должность раввина. Генерал-губернатор утвердил жителя Орши в должности раввина и разрешил ему оставаться в Москве. Солдаты-евреи в присутствии офицера и первого московского раввина на русском языке зачитывали текст «клятвенного обещания»: «По велению Всевышнего клянусь именем Бога живого, Бога Израиля, в том, что ни под каким видом не должен я показать неправду, в противном же случае, если я по слабости или по чьему внушению нарушу даваемую мною клятву, то сим сделаюсь отступником от веры, не должен буду называться иудеем и да падет на мою душу и да постигнет все мое семейство наказание Божие! Аминь!».
