Гуд бай, Арктика!..

— …Прими ее, пожалуйста, заботься обо всех нас, живущих на ней. Мы передаем это сокровище космоса Твоим заботам!

И пока вся планета покоилась под покровительством нашей компании, из многомерных глубин ледника показался малютка «Ноордерлихт». Он рос, рос и рос и превратился в прекрасную громаду, опирающуюся на воды, заключающую в себе безграничность слова, которая сообщает первичность бытия всему, что требует описания.

На палубе и одновременно на ледяном экране, как в зеркале, появилась Синтия с незабвенным папиным аккордеоном. Она пробежала пальцами по клавишам и запела матросскую песню, да не какую- нибудь устарелую — про капитана Флинта и кока, утонувшего в баке супа, пьяных матросов и знойных креолок в прокуренном кабачке, а песню новых людей Земли, твердо укоренившихся в своей солнечной позиции.

Сто лет назад ты родился маяком —
маяком для кораблей, Ноордерлихт.
А потом ты получил другое имя,
стал приютом для людей, Ноордерлихт.
А потом тебя раздели, оголили до костей, о-о!.. —

пела Синтия.

А мы всем биг-бендом подхватили:

Эй, держись, навались, выбираем якоря,
Поднимаем паруса, путь свободен, Но-о-ордерлихт!

Если бы не капитан, капитан Тед —
тут тебе бы и конец, о Ноордерлихт!
Но в твоей пустоте, в беззащитной наготе
Тед узрел твое грядущее величье, Ноордерлихт.
Он работал, он мечтал —
ты, дощечка за дощечкой, новой плотью обрастал.

Эй, держись, навались, выбираем якоря, —

снова грянули мы хором. —

Поднимаем паруса, путь свободен, Но-ордерлихт!..

В девяносто четвертом
ты родился кораблем —
в третий раз — и был крещен: Ноордерлихт.
Паруса на стройной мачте развернулись во всю мощь —
ты из гавани родной унесся прочь…

А в две тысячи десятом, в сентябре, пришла беда:
за кормой сомкнулись горы льда,
а течение толкало и несло тебя на скалы,
где оскалились медведи, так что помощи не жди, о-о!..

Эй, держись, навались, выбираем якоря,
Поднимаем паруса, путь свободен, Но-ордерлихт!..

Если бы не капитан, капитан Тед —
тут нам всем бы и конец, о Ноордерлихт!
Но стоял он у руля и во льдах нашел просвет,
и Афка распугала злых медведей,
и Ренске развернула паруса,
а Соня сотворила пир, какого ты не знал сто лет! —

пела-напевала Синтия Хопкинс. Как она боялась очутиться в ловушке на крохотном судне с чужими людьми. Вот во что это вылилось: все было связано между собой во всепроникающей космической мистерии. Мы столпились вокруг Синтии, единственной наследницы мира, ибо каждый был таким же единственным его наследником, — бродячий оркестр «Prisoners of Love», ожидающий момента, когда сможет разразиться припевом:

Эй, держись, навались, выбираем якоря,
Поднимаем паруса, путь свободен, Но-о-ордерлихт!^[13]

Песня полетела от шхуны к леднику, соединилась с нашими огромными иллюзорными оболочками и, отразившись, накрыла нас волной, увлекла с палубы прямо в кают-компанию, смертельно уставших, укаченных, голодных и промерзших до костей. Там, посреди окраинных гиперборейских вод и необозримых далей, среди белоснежных льдов и черных каменных глыб уже был накрыт большой стол, на котором возлежал хлеб и стояли кувшины с вином.

Во главе стола сидел наш голубоглазый пастырь Баклэнд, в новой тельняшке, купленной в сувенирной лавке Баренцбурга. Как он здесь оказался, ведь только что колдовал над своим видеопроектором, запуская картины на ледник? Дэвид распростер объятия, мысленно заключая в них своих собратьев, и в последний раз пригласил разделить с ним вечернюю трапезу.

— Вот наступает час, и настал уже, — сказал этот вечный странствующий рыцарь, — когда вы рассеетесь по миру. И меня оставите одного.