чуть успокоило меня.
Несколько раз уже обегал я все палатки в поисках Бориса, расспрашивал у знакомых мальчишек — брата в палаточном городке не было: очевидно, поселился где-нибудь в верхнем поселке, расположенном прямо в тайге.
И всякий раз, когда я прибегал ни с чем в палатку, я тоже не докладывал Марфе прямо: дескать, Борис нигде не обнаружен. Я отлично понимал, что ей не хочется показывать другим, как она волнуется и переживает. И потому что я хорошо знал это, я при Марфе говорил Коське:
— А ты знаешь, я Бориса искал, где только не был!..
— Не бойся, вернется, — отвечал Коська.
Ах, как хотелось стукнуть его по круглой башке, но я сдерживался.
— Сам знаю. Его видали в магазине и на почте.
И всякий раз после такой беседы я ловил на себе благодарный взгляд Марфы.
До чего же все получилось нелепо! Повздорили немного, подумаешь, велика беда, так нет же: хлопнул дверью и ушел, обиделся, дескать. Живет себе где-то, как подпольщик, на конспиративной квартире, и нет ему никакого дела, что Марфа плачет по ночам, а днем ходит с опухшим от слез лицом и делает вид, что ничего не случилось.
А разве думает он обо мне, своем брате?
Плевать ему, если попаду я под самосвал или утону в реке. Брат называется! Правда, я не из тех, которые тонут: после рейса через пороги мне все трын-трава! Но ведь надо же проявлять хоть маленькую заботу о братишке!..
Я сам себя утешал, крепился, пропускал мимо ушей наглые заявления мальчишек: «Ну как, беглец не вернулся?» Но все-таки до чего же опостылела мне жизнь без Бориса! За стенкой Серега пересмеивается с Катей, Вера бранится с дядей Колей, дядя Федя баском укоряет в чем-то тетю Полю, а здесь живи немым, как рыба, да гляди в грустные синие глаза Марфы! Даже брань в нашем закутке и то, кажется, обрадовала бы сейчас меня…
Нет, Борис, нельзя так.
И откуда было знать мне, что Борис вернулся в то время, когда Марфа полоскала в Ангаре белье? Я, исполнявший обязанности носильщика, смотрел, как Марфа, подоткнув подол старенького сарафана, с небольшого гладкого валуна полоскала мои и Борисовы майки и ковбойки, пускала по течению, резко двигала из стороны в сторону, выжимала и бросала в таз.
Я давно уже привык к натруженному, усталому реву порогов, к черным спинам тысяч камней, и убери сейчас этот шум — мне будет не хватать его. У грозных порогов паслись на привязи чьи-то козы, валялись битые бутылки и консервные банки. Я смотрел на них и вспоминал своего дружка Кольку, главного ракетостроителя нашего города, и было ясно одно: теперь бы я никогда не согласился быть у него на побегушках и уже не дрожал бы при скрипе калитки… А что касается сахарного гороха — пропади он пропадом!
Впрочем, сейчас и Кольке нечего пугаться: его сестру увез сюда Борис… Опять Борис… Ах, будь он неладен!
Потом я стал выжимать белье, уже сложенное в газ, и, напрягая все силы, добивался того, что выгонял из жгута по струйке воды. Не то что прежде: ни капли не мог выжать после Марфы!
А потом мы несли белье к палатке, нам повстречалась ватага мальчишек, и мне стало смешно оттого, что когда-то мы с Колькой стеснялись даже развешивать на веревках белье. Ну и дурачье!
А когда мы пришли в палатку, там сидел брат.
— Боря! — вскрикнула Марфа и чуть не уронила таз с бельем.
— Он самый. — Брат, не поднимая головы, листал за столом «Новый мир».
Марфа напряженно смотрела на него, и лицо ее каждое мгновение менялось.
Я застыл, ожидая, что будет дальше.
— Есть хочешь? — спросила Марфа.
— Нет.
«Только-то, — подумал я, — больше и сказать нечего, а не видались-то целых три дня».
Так до самой ночи ничего особого и не сказали они друг другу, а когда маленькая стрелка будильника подползла к двенадцати часам, меня стало клонить в сон, и я так и не узнал, состоялся ли разговор. А через неделю все пошло по-старому, и я забыл об их разладе.
Давно отгремел у Ангары чудовищный массовый взрыв, о котором я узнал от Сереги, когда был в бригаде. Между поселком и городом стали ходить еще два пассажирских автобуса, и сообщение более или менее наладилось. На домах появились три новеньких почтовых ящика, и теперь не нужно было бежать с письмом за километр. Просто странно было подумать, что когда-то мы жили без электричества: во все палатки провели и свет и радио, даже на улице и там загорелись фонари…
Однако острее всего запомнил я тот день в конце октября, когда сломали первую палатку. Я вернулся из школы и даже успел сделать уроки, когда ко мне прибежал дружок Иван.
— Ломают! — крикнул он. — Будут дрова!
Брезент палатки свернули и увезли на склад а перегородки и полы разрешили пустить на топливо, и я приволок домой с десяток досок. У палатки я принялся рубить их топором.
Когда я разделывался с последней доской, подошел Борис в заляпанных грязью сапогах.
— Так ее, так… Скорей бы и до нашей добраться!
— Теперь уж недолго, — сказал я и набрал в охапку дров.
Настали холода, и вся жизнь ушла под брезент, в тесные клетушки. Женщины, устроив однажды субботник, тщательно залатали брезент, забили щели в полу паклей и кусками старых валенок. В октябре гнус исчез, и Марфа оказалась безработной. Она до весны пошла работать в столовую, до тех пор, пока не появятся ее «кормильцы» — мошки и комары. Осень была сухая, и я из школьных окон видел тайгу: литым золотом горели лиственницы перед тем, как сбросить свою мягкую узорчатую хвою, ярко рдели рябинки, и остроголовые сопки стали туманней, точно отдалились.
А однажды утром я вышел из палатки и замер, услышав свои шаги: они были тупые и твердые. Наступила зима. В воздухе носились снежинки.
С приходом холодов топили чаще. Печь была одна, большая, железная, но в палатке было несколько микроклиматов: у печи душила жара, у стенок, примыкавших к дощатым загородкам, было умеренно, градусов пятнадцать тепла, а вот у брезентовых стенок была холодина, на материи по утрам белел иней. Ночью, когда не топили, в палатке стоял мороз, и я боялся выпростать из-под одеяла руки, В непроливайке на столике замерзали чернила, оконце затягивало мохнатым льдом, и спросонья мне казалось, что мы спим под открытым небом, и было странно, почему не видно в небе звезд.
Но вот просыпалась тетя Катя — она всегда просыпалась первая в палатке. Она быстро одевалась, поеживаясь и часто дыша от холода, потом натягивала на себя телогрейку и под монотонный ритмичный перехрап мужа передвигала у печи дрова, чиркала спичкой. Я слышал пение огня, потрескивание дров и, скорчившись под одеялом, терпеливо ждал, когда волна тепла пройдет сквозь щели перегородки, достигнет нашего закутка, растопит на досках иней, и тогда наконец можно будет высунуться из-под одеяла. Печка из толстого железа накалялась быстро и решительно гнала тепло по всем углам палатки. А к тому времени, когда просыпались Марфа, Вера, а потом и мужчины, в палатке стояла оранжерейная теплынь, и умывались мы в одних майках.
С тех пор, как холода выпили лужи, выжгли слякоть и земля отвердела, Борис заметно повеселел: дорога в тайгу, где они прокладывали трассу к Ангаре, стала легче, и он быстро добирался с дядей Колей до бригады.
Народ в палатке был деятельный, шумный, и скучать мне не приходилось. По вечерам знакомо стучали костяшками домино, спорили до хрипоты, хохотали, в получку в складчину покупали вино с закуской, и от горластых песен палатка готова была подняться к облакам. Борис с Марфой тоже вносили свой пай, но пил брат неохотно, и дядя Федя с Сергеем подтрунивали над ним:
— Спиться боишься? При такой жинке эта опасность тебе не угрожает… Давай!
Марфа, пряча улыбку, нарезала колбасу и грудинку. Они выпивали, произнося множество тостов: и за будущий ордер на вселение в дома, и за здоровье каждого, и просто за доброе настроение… Мы с Коськой не принимали участия в этих вечерах. Мы сидели в нашей пустой каморке, слушали звон граненых
