Поворачиваться к человеку согласной, а не супротивной стороной сия царственная особа не умела и не соизволяла. Так говорил Шушанк, а его песик добавлял:
– Она получила в детстве какую-то непонятную закалку. Из тех, чье чувство достоинства постоянно попирают, получаются жуткие гордецы, а с ней такого не вышло: те из придворных, кто «прессовал» ее начиная с двенадцати лет, в конце уперлись в нечто такое, что не поддалось их усилиям. Предел сжатия. Кстати добавлю: тут хозяин говорил, что наша королева противоречит всему подряд. Так это тоже зависимость, только с обратным знаком! Тогда бы ее любой вычислил. Нет-нет, она не просто кажется своевольной, а в действительности имеет свою волю, и решения ее непредсказуемы.
Взрослый ребенок в диком парке с двумя истинными детьми на руках, представила я. Гибкий человеческий тростник. Трость. Бамбук. Шпага. Как вести себя с таким созданием, которое не поддается на обычные хитрости нас, двуногих?
«Показать ей себя такой, какова я взаправду. И не хитрить», – решила я.
…Очень раннее, темное еще утро. Машинка со мной, Шушанком и Бэсом внутри перескакивает через деловые кварталы и парки. Дорога почти упирается в широкое подножие одинокого холма – он куда больше, чем мы ожидали, и вырастает на горизонте стремительно, будто напрыгивает на тебя. Замок довлеет надо всем: прямоуголен, регулярен и тяжел, как антикварный утюг, что нагревается изнутри углями. Они уже горели в многометровой толще стен – крошечные оранжевые оконца. Да, это и впрямь корона, но не сводчатый венец, подумала я. Серена, которой каким-то образом и его показали раньше, чем мне, говорила:
– Он велик, великолепен и ни с чем не сравним. Храм – сказка неба, Замок – легенда земли.
В самом деле, его очертания скрадываются в полусумраке, хотя легкий призрак света уже позволяет различить границы между небом и камнем, швы между квадратными глыбами, арки галерей нижнего уровня, лаконичную резьбу. Лаконичен он весь, как бы стушевывается, как бы уклоняется от того, чтобы зазвучать в полную мощь. Ибо Замок – это иероглиф, который страшится поверхностной расшифровки и поэтому притворяется обыденностью. Не хочет, чтобы ему придавали слишком явный сакральный смысл. Бережет себя от профанного чтения. Потаенный Замок на Коронном Холме… Я нанизывала на нить эпитеты, определения и прозвища, кругами подбираясь к его сути. Замок-Гора. Горний Замок. Замок, где некогда жила королевская инсанская колдунья. Он, как и здешние соборы, вплоть до того, самого большого, закуклился в пространстве, оделся воздухом, но не было в нем, несмотря на вышину мощных квадратных башен, их устремления к полету: напротив, своей пятою он плотно упирался в землю.
– Это старинное здание? – спросила я Шушанка. Он так и понял, что я более того не о Замке, а о королеве Софье.
– Разумеется. Резиденция предков нынешней владычицы. Госпожа мать короля-монаха, живя в нем, насадила парк вокруг полуразвалившейся центральной башни и переделала по своему вкусу ряд покоев: она считала нетактичным очень-то хозяйничать да и, по правде говоря, не любила парадной резиденции кунга. Сам король Филандр то и дело переезжал с нею из дворца в дворец. Теперь в этих стенах почти безвыездно живет истинная владелица; но самое забавное, что и высокой госпоже Эрменхильде он точно платье, купленное на вырост.
Это мне было отчасти понятно: такой Замок никому из обыкновенных смертных не будет по плечу.
Тем временем вставало солнце, розовое, робкое, но жгучее. И Замок сразу вспыхнул его жаром – сухой и желтый известняк, оранжевая гладкость кирпича, нарядные, буро-оливково-голубые, инкрустации или заплаты новых покоев. Он уже не казался заматеревшим чудищем: нечто прохладное и гибкое, как сталь, проявилось в нем на солнце.
– А королева Эрменхильда изменила здесь что-то? Я, конечно, мало чувствую логику чужого стиля, но кирпич… Изразцы…
– Вы угадали, – Шушанк слегка поклонился. – Ее величество в самом деле умеет настоять на своем, когда действительно этого хочет, – и весьма своеобразно. К тому времени, когда она со взрослыми сыновьями решила переселиться сюда, внешняя оболочка Замка выветрилась и искрошилась; инсанские и – ранее – андрские осадные орудия оставили в ней шрамы боевой славы, которые никто и не думал заделывать. По ее решению мастера сгладили и окантовали их, вплетя в новый узор, а из узора выросли разветвленные надстройки: там теперь самые удобные и современные помещения.
– Кунги имеют в своем распоряжении столько монеты, сколько нам в самом страшном сне не снилось, – тихонько съязвил Бэс. – Вышивать по канве незапамятной старины – это вещь, скажу я вам!
– Вы меня заинтриговали, – сказала я. – Теперь я, вместо размышлений о том, что надо произнести в таком высоком присутствии, буду глазеть на интерьеры.
Однако мне не было ни до первого, ни до второго. Меня разлучили с моими спутниками, и небольшой отряд лакеев в широких и темных аристократических ливреях повел меня по лестнице с широкими ступенями, которая серпантином вилась от подножия холма до самых стен, что слегка наклонялись вовнутрь, повторяя очертания склонов, к шипастым створкам высоких прямоугольных ворот. Мы попали в лабиринт высоких стен и узких двориков: мой малый опыт подсказывал, что они должны были в старину сбивать с толку осаждающих, но нынче закружили голову мне. Я то замечала карнизы и крыши над головой, то в крутых сводах чудилось мне серое облачное небо. По лестницам, то поднимающимся, то опускающимся, меня вели сквозь тело Замка, а я считала, что вглубь него…
И поняла это лишь тогда, когда мы очутились на крытой галерее, своеобразном навершии крепостной стены, и под нашими ногами возникли округлые резные кроны. Королевский парк. Королевские дубы. Королевский Шервудский лес. О его величии, красоте и размахе – иные дальние ветви забирались на верх самой галереи – трудно было судить извне: наружные стены были куда выше внутренних и закрывали обзор своей тенью. Очевидно, так было задумано, чтобы защитить растительность от солнечной радиации. Но в таком случае тут должен был быть очень небольшой дворик, а не эти дымчатые темно-зеленые и синие горизонты, очерченные вдали еле видными крепостными зубцами… Я сбивалась в мерах этого лукавого пространства – мало оно или огромно, протяженно или свернуто, прикрыто тенью или неким невидимым энергетическим щитом; и потому махнула рукой на эти, по данному у меня над ухом тихому определению, «инсанские фокусы».
Далее мы шли уже по самой галерее, вдоль и в обход внутренней крепостной стены. Древняя грань дикого камня, колонны, своей расширяющейся кверху капителью похожие на сталактит; в узкие проемы захлестывал разбойный ветер, развевал огонь факелов, вставленных в широкие бронзовые кольца. Один из провожатых заученным и одновременно скептическим тоном описывал мне внутреннее устройство этой части Замка.
Две кольцевые стены, внешняя и внутренняя, услугами которой мы в настоящее время пользуемся для прохода. Внешнюю укрепили и нарастили. Благодаря допотопной ширине ее бойцово-сторожевой верх в самый раз пришелся под цепочку уютных комнат, где поселяли охрану и обслугу, а также тех гостей Замка, которым был нужен комфорт. Внутренняя, отделенная от внешней узким крытым двором и соединенная с нею висячими переходами, осталась по большей части дикарской, но вот парадокс! Старый хозяин и обе хозяйки, прежняя и нынешняя, отделали себе покои именно в этой половине, будто в нынешнее время еще нужна особая защита от нападения извне. Правду сказать, и солнце сюда не проникает – факелы не одна только помпезная декорация.
Да-да, разумеется. Только в подобных крепостях древней кладки искони можно было защитить себя от излучения, идущего с неба, от того пекла, которое вытравляло начисто всю растительность выше трех метров – отсюда, кстати, идилличность андрских садово-сельских пейзажей. Всё высокое и величественное приняло на себя главный удар и пало: кроме деревьев королевы Эрменхильды. Современникам ее, овладевшим секретами поляризованного стекла и кондиционеров, наскучило прятаться и жить в постоянной ночи, и теперь былая мрачноватая элегантность полисов приправляла себя сверканием радужных цветов и цветников. Все, чего не удавалось прикрыть – сады, поля и фермы – как и раньше, подставлялось небу с бесстрашием бедняцкого отчаяния. Однако владыки всевечно избирали тень и тайну, скрытность и тишину.
Галерея расширилась и втекла в подобие зала; арки сменились стрельчатыми окнами. Необычно для меня – стекол не было и тут. Живой трепещущий свет ниспадал с вершин толстых, в руку, свечей в ветвистых шандалах. Стояли стулья и кресла с прямой, несоразмерно высокой спинкой, дерево насквозь прорезано так называемым «звериным» узором, обтяжка была тисненая, плотного бархата.
