Из всех детей у него осталась только одна единственная дочь, такая крепкая и здоровая, что ей не могли повредить ни эссенция белены — материнское молоко, ни обилие отцовских лакомств. Под суровым надзором матери и балуемая отцом, она выросла стройной и красивой, так что теперь мастер повар никак не мог пожаловаться на чёрта, который всякий раз норовил подсунуть ему в дом чёртово яйцо.
Между тем благополучие семьи заметно изменилось. В юности Петер пропускал занятия по математике в школе, и ни одно из основных действий арифметики — вычитание, сложение и умножение — никак не укладывалось у него в голове, а делением он не мог овладеть всю свою жизнь. Поэтому ему стоило очень большого умственного напряжения регулировать в своём деле расход и приход. Когда у него были деньги, он щедро пополнял запасами кухню и погреб, кормил и поил бездельников в кредит, ни в чём их не ограничивая, угощал легкомысленную братию, умеющую рассказывать весёлые истории, и наполнял желудки нищим и всем, кому удавалось вызвать у него сострадание. Когда же касса его истощилась, мастер Петер стал брать в долг у ростовщиков под большие проценты, а сварливой жене, державшей его под башмаком, говорил, что эти деньги получены от старых должников.
Основным правилом, с которым он очень хорошо ладил и которому и в наши дни следуют многие ленивые хозяева, было: «Как-нибудь обойдётся, — всему бывает конец!»
И конец действительно настал. Петер Блох разорился, попал под конкурс и поневоле, к великому сожалению всех блюдолизов и тонких гурманов города, лишился трактира и погреба. Но благоволивший мастеру Петеру магистрат, из уважения к его поварскому искусству, завоевавшему ему расположение многих сограждан, а также во избежание злых сплетен, — мол в имперском городе Роттенбурге умирает с голоду трактирщик, — предоставил бывшему повару скромную должность колодезника. Только и на этой маленькой должности у него не было ни счастья, ни удачи.
Прошёл слух, что жиды отравили воду в колодцах. Рассвирепевшая толпа напала на евреев, часть из них убила, а часть изгнала из города, разграбив их имущество. На этом, собственно говоря, и закончились кривотолки разнузданной толпы, но мастер Петер, незаслуженно обвинённый в недостаточной бдительности при охране воды, потерял при этом свою должность. Теперь он ни откуда не ждал ни совета, ни помощи. Копать землю он не мог, просить милостыню стыдился. В те простые времена, когда знатная женщина не боялась собственными руками двигать в печке закоптелые горшки и сама занималась кухней, у господ совсем не было спроса на поваров. К тому же немецкие гурманы тогда ещё не были избалованы французской кухней.
В таком печальном положении бывший повар вынужден был жить, пользуясь милостью колючей жены, скудно кормившейся на доходы от мелкой торговли мукой. Чтобы оправдать своё пропитание, он выполнял у неё работу осла, — домашнего животного, которое, если бы не нашлась ему замена, ей все равно пришлось бы купить. Она нагружала непривычные плечи неповоротливого супруга тяжёлыми мешками с зерном, и он, кряхтя, нёс их на мельницу. За это ему полагалось немного еды, а если он не справлялся с работой, чёртова баба била его кулаками.
Всё это сверх меры огорчало кроткую, добросердечную дочь и стоило ей многих пролитых наедине с собой слёз. Люциния была любимицей мастера Петера. Он по-своему баловал и лелеял её, и за отцовскую любовь она платила детской лаской. Для доброго отца это была награда за все его домашние беды.
Добродетельная Люциния иглой зарабатывала на жизнь, и в шитье, а особенно в вышивании, достигла большого искусства. Всё, что видели её глаза, могли её руки. Она вышивала церковные облачения, покрывала для алтаря, а на разноцветных скатертях, которые тогда были в моде, шёлком и шерстью воплощала библейские сюжеты из Ветхого Завета, — от сотворения мира до целомудренной Сусанны. Несомненно, если бы Люциния была нашей современницей, она успешно могла бы соперничать с прославившимися своим искусством тремя сёстрами в Целле, которые женским волосом, продетым в иглу, с поразительным мастерством вышивают свои шедевры, не уступающие лучшим творениям резца.
Хотя Люциния должна была подробно отчитываться перед строгой матерью своим заработком и охотно отдавала его на общие домашние расходы, ей всё же, иногда, удавалось обмануть её и утаить трёхбаценовую монету для доброго отца. При случае, она незаметно давала ему припрятанные деньги, чтобы он мог улизнуть в трактир. К предстоящему празднику пастухов, она сэкономила для жаждущего отца двойную сумму и с тайной радостью, украдкой, сунула ему деньги в руку, когда вечером, с тяжёлым мешком муки на спине, он пришёл с мельницы. Отец ласково взглянул на любимую дочку, что под тяжестью груза, который взвалила на него жена, — этот домашний дракон, как справедливо, в сердцах, обычно называл он за глаза свою дражайшую половину, — стоило ему больших усилий. На этот раз доброта милой Люцинии особенно тронула её отца. На глазах у него выступили слёзы. Дело в том, что как раз в это время мастер Петер вынашивал один план, и задуманное им вряд ли могло заслужить одобрения кроткой дочери и, тем более, её денег на вино. Погружённый в тяжёлые мысли, он побрёл вниз по улице к «Золотому Ягнёнку». Протиснувшись сквозь шумную толпу, Петер потребовал себе кружку вина и, не принимая участия в общем разговоре, уселся за печкой в мягком кожаном хозяйском кресле, которое, несмотря на все его удобства, находясь на почтенном расстоянии от толпы, оставалось не занятым.
Здесь, после того как вино немного расслабило его напряжённые нервы и, восстановив душевное равновесие, дало свободный ход мыслям, он задумался над сделанным ему щекотливым предложением, касающимся прекрасной Люцинии.
Один молодой гений, по профессии художник, почти такой же напыщенный и глупый, как его младший коллега — пресловутый придворный художник Франц Краттер, своими двумя объёмистыми томами навеявший скуку на всю читающую публику[298],— приехал в Роттенбург заниматься живописью. Главным объектом его занятий был высший идеал женской красоты. Где бы он ни увидел миловидную девушку, — на улице или в церкви, — тотчас же вытаскивал лист пергамента и рисовал её сначала карандашом, а потом расписывал портрет святой Вероники или Мадонны масляными красками и продавал в костёл. Портреты пользовались хорошим спросом, особенно у молодых монахов, благоговевших перед ними.
В праздник тела Христова, во время торжественной процессии, ему сразу же бросилась в глаза прелестная Люциния. Он быстро взял в руку карандаш, надеясь успеть запечатлеть прекрасные черты лица. Однако то было не обычное лицо, которое можно изобразить с той же лёгкостью, с какой в лучах света появляется силуэт на стене. Лицо прелестной девушки было таким нежным, а весь её стан так изящно округлён, что как ни старался художник силой воображения в первом же наброске получить хорошенькую миниатюру, это ему так и не удалось, — между копией и оригиналом не было ничего общего. Вместо живого образа получился деревянный манекен, и он с досадой перечеркнул бесполезный рисунок.
Вскоре после этого один богатый граф заказал ему для украшения своего вновь отстроенного замка несколько картин, идеи которых он предложил сам. Главная из этих картин должна была изображать рождение Венеры, когда она выходит из морской пены и боги с изумлением смотрят на этот чудесный дар моря.
Для этой композиции художник не мог найти лучшей модели богини Любви, чем прекрасная дочь бывшего трактирщика Петера Блоха. Вопрос был только в том, как предоставить глазу художника всю сумму прелестей стыдливой девушки, которую он хотел бы рисовать с натуры, чтобы придать её формы богине. Желая приблизить решение этого вопроса, он первым делом предложил отцу девушки растирать краски, назначив за этот труд хорошую плату.
Однажды, после состоявшегося знакомства, художник пригласил Петера в трактир и щедро угостил его вином. Заметив, что гость пришёл в хорошее расположение духа, он завёл речь о своём деле, пообещав большие деньги, если соглашение состоится. Но мастер Петер очень рассердился на такое непристойное предложение, а в желании, якобы в угоду искусству, писать девушку обнажённой, заподозрил неблаговидный умысел художника посягнуть на честь и добродетель прекрасной Люцинии.
— Как это понять, сударь? — возмутился он, в порыве гнева. — Вы это серьёзно говорите, или шутите? Он думает, что я за наличные продам мою дочь, как ощипанную курочку! Последнее-то мне, как повару, прежде хорошо удавалось, но первое не подобает делать ни одному порядочному отцу.
Гению от искусства пришлось употребить всё своё красноречие, чтобы вразумить приятеля повара. Он привёл ему в пример свободный город Кротон в великой Греции, где некогда почтенные граждане, соревнуясь в усердии, во имя отечественного искусства, приводили своему земляку, художнику Зевксису,
