красивейших девушек города, и те точно так же должны были стоять перед мольбертом в том виде, в каком они вышли из рук матери-природы, что ничуть не повредило их девичьей чести и репутации. Напротив, все пять избранных красавиц, позировавших художнику, пока он писал богиню Любви, счастливо вышли замуж и даже были прославлены поэтами.
Как ни убедителен был этот пример, он не произвёл никакого впечатления на честного роттенбуржца, считавшего неприличным выставлять свою скромную дочь напоказ в подобном виде. Мастер Петер не мог позволить себе пойти на такой шаг, за который в наше время привлекли к ответственности вице-короля Индии, после того как он выставил на обозрение грации Оуде в греческих костюмах[299].
— Приятель, — сказал художник, — я вижу, мы с тобой не договоримся. Ну что ж, на то твоя воля. Между прочим, если бы ты понимал свою выгоду, то, как хороший повар, наверное, не отказался бы устроить хорошую пирушку для глаз за двадцать золотых гульденов наличными.
Упоминание о золоте смягчило твёрдую мещанскую мораль мастера Петера, сделав её податливой и эластичной, как замшевая кожа. В том жалком положении, в каком он находился, эта сумма была очень заманчива. Мысль о том, сколько хорошего можно сделать на один только гульден, а потом всё это повторить ещё девятнадцать раз, пересилила все его сомнения. Он обещал обдумать предложение и найти способ, как передать Люцинию в руки художника, при условии, что тот сам убедит целомудренную девушку показать её скрытую красоту. При этом мастер Петер признался в своём бессилии уговорить дочь согласиться на такое непристойное дело.
Светский молодой человек улыбнулся в ответ на провинциальную деликатность старика.
— Ты думаешь, папаша Петер, — сказал он, — мне будет так трудно это сделать? Тебе разве не знаком спор солнца и буйного ветра из-за дорожного плаща путешественника? Что не смог бурный порыв урагана, то сделало своими нежными лучами солнце. От тебя, конечно, не требуется уговаривать прекрасную Люцинию снять одежды. Ты был бы подобен урагану, а я буду солнечным лучом.
Контракт с художником Дунсом был заключён, и мастер Петер находил некоторое затруднение лишь в том, как выполнить задуманное шельмовство: спрятать Люцинию от глаз матери и добром доставить заказчику.
Терзаемый сомнениями, просидел он в мягком кресле хозяина «Золотого Ягнёнка» уже час, но так и не продвинулся ни на иоту. При мысли о том, какая гроза ожидает его на супружеском горизонте, как будут сверкать молнии в глазах эвмениды[300] Ильзы и греметь гром из её уст, когда она узнает о его отцовском предательстве, холодный пот выступил у него на лбу. Да и молоток совести громко стучал в его сердечной камере, а каждая капля вина, которую детское добродушие всегда превращало в нектар, сейчас обретала для него привкус желчи и полыни от одного лишь сознания, что освежающий напиток, оплаченный геллерами и пфеннигами любимой дочери, должен был придать ему мужества и подтолкнуть на коварный поступок: подвергнуть жестокому испытанию её скромность и стыдливость.
Если бы мастер Петер хорошо всё обдумал и взвесил, то он должен был бы признать, что не пристало отцу плод своего тела делать объектом бесстыдной торговли.
Алчность и старонемецкая честность жестоко боролись в его душе, и победа одной из них была ещё сомнительна, когда старый Мартин начал рассказывать о своём приключении.
Необычная история привлекла внимание анахорета[301] за печкой. Он приказал умолкнуть обеим спорящим сторонам и, навострив уши, весь превратился в слух, стараясь не пропустить ни одного слова.
Надо ли говорить, что чем дальше продвигался отец Мартин в своём повествовании, тем интереснее оно становилось для притихшего за печкой слушателя. Сначала им владело только любопытство, но когда сосед Блаз рассказал, как добыть у чёрного дятла разрыв-траву, в нём разгорелась пылкая фантазия. Он вдруг почувствовал непреодолимое желание овладеть подземным сокровищем. Душой и телом Петер Блох был уже там, на Броккене, перед бронзовым сундуком, и наполнял золотом мешки.
С негодованием отверг он предложение художника. Его корыстолюбие жаждало более жирной приманки. Двадцать золотых гульденов едва ли стоили труда, чтобы нагнуться и поднять их, если бы они лежали у его ног. Гарц-Потози[302] и винные пары так воодушевили Петера, что он тут же принял решение попытать счастья на Броккене.
Тяжёлый глиняный горшок вдруг словно ожил и превратился в наполненный горячим газом аэростат, на котором поднявшись высоко над землёй и прекрасно себя чувствуя в этой непривычной стихии, мастер Петер строил воздушные замки.
Корень всех зол, — корыстолюбие и алчность, — собственно, не были ему свойственны, пока продолжалось его благополучие. Деньги всегда скользили у него между пальцами и тем неприятнее было бывшему трактирщику выносить теперь бедность и унижения. Если Петер и хотел иметь золотые горы, то лишь для того, чтобы не быть вьючным ослом у своей жены и не носить тяжёлые мешки на мельницу, и ещё, чтобы обеспечить любимую дочь богатым приданым, хотя был момент, когда он чуть было не дал уговорить себя взять за неё выкуп, как это принято у черемисов, и продать её ловкому уговорщику. Но это было всего лишь бесовское наваждение.
Прежде чем Петер Блох поднялся с удобного хозяйского кресла, план путешествия на Гарц был уже обдуман до мелочей, включая вопросы питания в пути, и исполнение его назначено на ближайшее воскресение.
Мастер Петер шёл домой в таком радужном настроении, как если бы в «Золотом Ягнёнке» добыл колхидское золотое руно, но дорогой, он вдруг с беспокойством вспомнил, что для полного блаженства ему не достаёт магического корня разрыв-травы. А когда он подумал, что, хотя в горах олень уже тоскует по самке, но дятел ещё не скоро совьёт гнездо, на душе его стало темно, как в доме, где после только что завершившегося свадебного пиршества вдруг погасили все свечи.
Огорчённый, проскользнул Петер в свою каморку и бросился на жёсткий матрац, но не мог ни успокоиться, ни заснуть. Вдруг, словно внутренний голос прошептал ему слова поговорки: «Что отложено, то не потеряно». Он быстро зажёг лампу, заточил перо и, пока ни одна буква не стёрлась в его памяти, записал всё, что услышал о сокровищах, от начала и до конца. И когда то, что он запомнил и что снова, будто прошло перед его глазами, соскользнуло с кончика пера, Петер вновь обмакнул чёрствую корку печали в сладкую патоку надежды. Он утешил себя тем, что ещё только одну зиму придётся ему поработать ослом и что в конце концов он окончит свой жизненный путь не на жалкой мельничной тропинке.
День прогнал мрачную ночь. Встала и занялась осмотром хозяйства добрая Ильза, как обычно, сопровождая свою возню монотонной, пронзительной утренней песней, и прилежные пальчики трудолюбивой Люцинии уже вдевали в иглу тонкую шёлковую нить, прежде чем усердный писака положил перо. Энергичная жена резко открыла дверь и застала дорогого супруга за его работой.
— Ах ты, болван, — было её утренним приветствием, — никак опять всю ночь напролёт кутил в кабаке и промотал украденные у меня деньги. В больницу бы тебя, пьяницу!
Мастер Петер, давно привыкший к таким сердечным излияниям, не потерял самообладания, а переждал, пока утихнет буря, и спокойно сказал:
— Дорогая жена, не раздражайся. Я был занят хорошим и полезным делом.
— Ах ты, лгун! Ты — и хорошее дело, это похоже на тебя?! — распалялась супруга.
— Жена, дай мне сказать, — возразил Петер. — Я составляю завещание. Кто знает, где и когда придёт мой последний час, и я хочу, чтобы у меня всё было в порядке.
Эта неожиданная речь, как ножом, резанула по сердцу кроткую Люцинию. Из её голубых, ясных, как утро, глаз полились слёзы, и она разразилась громкими рыданиями. Люциния подумала, что у доброго отца дурное предчувствие, предвещающее ему близкую кончину, и вспомнила, что в прошлую ночь ей приснилась свежевырытая могила. К тому же, она знала, что не в обычае отца, думать о четырёх последних вещах — смерти, погребении, восстании из мёртвых и страшном суде, — если он накануне пил вино.
Мать Ильза, напротив, не признавала никаких предчувствий. Мысль о предполагаемой утрате верного супруга ни в коей мере не пробудила в её непреклонном, твёрдом, как скала, сердце нежных чувств, которые Петер, по всей вероятности, собирался у неё вызвать хитрой выдумкой о завещании.
