маленький Леопольд, их первенец. А второй Жорж — крепыш и общий любимец семьи, хотя только что появился на свет. Можно ли думать о смерти, когда есть столько людей, которых ты любишь, которые в тебе нуждаются?
Адель улыбается. Ей кажется, что она становится сильнее, когда Виктор рядом. От него так и веет силой, он никогда не состарится. Крепкие плечи. Густые волосы. Цирюльники жалуются, что бритва их не берет… Быть вместе, радоваться этой минуте и не думать о конце.
На Гернсее госпожа Гюго бывает теперь редко. Год назад, после Всемирной выставки, она навестила Отвиль-хауз, и первый ее визит был к Жюльетте Друэ. Она, наконец, примирилась с ней. Той же осенью Виктор Гюго привез Жюльетту в Брюссель, и она была принята как своя в кругу семьи. Первый раз… Старые обиды ушли в прошлое. Жюльетта часами читала госпоже Гюго вслух, нянчилась с малышом. Мир в семье. Теперь бы жить и жить.
Коляска останавливается у дома на площади Баррикад. Здесь живет Шарль.
Это была последняя прогулка Адели Гюго. На другой день около трех часов пополудни у нее начался жестокий приступ сердечной болезни. А еще через два дня ее не стало.
«Умерла этим утром в половине седьмого, — записал Гюго в дневнике 27 августа 1868 года. — Я ей закрыл глаза. Увы… Да будет она благословенна».
Он сам украсил ее гроб белыми маргаритками. Вместе с сыновьями Гюго провожал гроб до французской границы. Он оделся во все черное и теперь всю жизнь будет носить траур.
На кладбище в Виллекье рядом с могилой Леопольдины поставлена еще одна надгробная плита. На ней выгравированы слова: «Адель. Жена Виктора Гюго».
«Надо приниматься за работу», — пишет Гюго в дневнике 30 августа 1868 года. Он возвращается в свое «рабочее гнездо» — Отвиль-хауз и тотчас же берется за перо.
Его давний замысел написать роман о французской революции вырос и усложнился за последние годы. Роману о республике должны, по этому замыслу, предшествовать два произведения, изобличающие отжившие государственные формы. Он решил создать трилогию: «Аристократия. Монархия. Республика». Старые формы мешают развитию человечества. Монархии, феодальные пережитки сковывают движение народов, тормозят прогресс. Первый роман трилогии должен быть ударом по королевским дворцам, по тирании предрассудков, сословных привилегий. Особенно живуча эта тирания в Англии, Гюго убедился в этом на собственном опыте за долгие годы жизни на Ламаншских островах, находящихся под протекторатом этой державы. Действие романа будет развиваться в конце XVII века, но роман будет обращен к современности.
На рабочем столе Гюго громоздятся исторические фолианты — старинные труды и книги современников об Англии. Уже сделаны выписки, заметки, заложены нужные страницы. «Нигде не было феодального строя… более жестокого и более живучего», — пишет он. Надменная знать, пэры, бароны, лорды — те, кто по одному праву рождения обладает властью, золотом, земельными угодьями, замками, титулами, привилегиями. И на другом полюсе, внизу, — простолюдины: земледельцы и мастеровые, солдаты и матросы, нищие и скоморохи, те, кого могли безнаказанно топтать, унижать, бросать в тюрьмы, клеймить, вешать, четвертовать. «Лорд не может быть подвергнут пытке, даже при обвинении в государственной измене». «Лорд всегда считается ученым человеком, даже если он не умеет читать. Он грамотен по праву рождения». «Простолюдину, ударившему лорда, отсекается кисть руки». Жестокость, возведенная в закон. Закон, основывающийся на бесчеловечности.
«Все это происходило сто восемьдесят лет назад, — пишет Гюго, — в те времена, когда люди были немного более волками, чем мы.
Впрочем, ненамного».
Виселица и плаха, привилегии и предрассудки, угнетение и лицемерие — все это сохранилось и в XIX веке.
Среди англичан XVII–XVIII веков были люди, которые боролись за высокие принципы, были и добровольные изгнанники. Отец героя нового романа Гюго, лорд Кленчарли, присягнул когда-то республике Кромвеля, не захотел признать реставрированной монархии и стал изгнанником. Разве не похожа судьба Кленчарли на участь гернсейского изгнанника? «В конце концов кто такой этот лорд Кленчарли? — говорили приспешники монархии. — Перебежчик. Он покинул стан аристократии, чтоб примкнуть к стану противоположному, к народу. Следовательно, этот стойкий приверженец республики — изменник… Правда, стан, к которому он примкнул, был побежденным; правда, при этом „предательстве“ он потерял все: свои политические привилегии и свой домашний очаг, свое пэрство и свою родину. А что он выиграл? Прослыл чудаком и должен жить в изгнании. А что это доказывает? Да то, что он глупец! Это бесспорно». Так рассуждали враги Кленчарли в XVII веке. Так говорили и думали враги Гюго в XIX веке.
По королевскому указу компрачикосы, сообщество бродяг, похитителей детей, превращавших их в уродов для забавы знати и черни, украли и изуродовали маленького сына лорда Кленчарли. Сын изгнанника, брошенный судьбой в лагерь угнетенных, и будет главным героем романа. При помощи чудовищной операции мальчика, «прекрасного, как день», превратили в урода. «Унижение человека ведет к лишению его человеческого облика. Бесправное положение завершается уродованием». Лицо Гуинплена — отталкивающая, ужасающая, неподвижная маска смеха. Но душа Гуинплена прекрасна.
Контрасты, гротеск, антитезы, патетика — ими насыщен и этот роман Гюго. Два мира, два лагеря. Фургон странствующих комедиантов — философ Урсус, слепая Дэя и Гуинплен. Здесь любовь, добро, душевная чистота. Королевский дворец — тупая и жестокая королева, развращенная леди Жозиана, их слуги, подобные продажному и злобному Баркильфедро. Здесь — ненависть, лицемерие, распутство.
Переломы судьбы. Сын изгнанника, скоморох Гуинплен волей случая найден и по указу королевы восстановлен в правах, введен в палату лордов. Он произносит речь, бросает правду в лицо угнетателям. «Сам я ничто, я только голос. Род человеческий — уста. Я — их вопль… Страдание — это не просто слово, господа счастливцы. Страдание — это нищета, я знаю ее с детских лет; это холод, я дрожал от него; это голод, я вкусил его; это унижения, я изведал их…
Я пришел от тех, кого угнетают. Я могу сказать вам, как тяжел этот гнет…»
К горлу Гуинплена подступают рыдания, а на лице его чудовищная гримаса смеха. Вопль отчаяния встречен взрывом хохота. Лорды издеваются над ним, они глухи к голосу людского горя.
Разве не напоминает эта речь Гуинплена те речи, которые произносил когда-то депутат Национального собрания Виктор Гюго? Он тоже говорил от лица отверженных, от лица Жана Вальжана, Фантины, миллионов бедняков. И его тоже прерывали свистом, выкриками, хохотом, издевками. Гюго выстоял, но его герой разбит судьбой. Ядовитое дыхание мира богачей умертвило счастье Гуинплена, разрушило жизнь обитателей зеленого фургона. Гибнет Дэя, и Гуинплен уходит вслед за ней. Море и ночной мрак поглощают его.
Гюго хотел назвать свой роман «По указу короля», но потом остановился на более эффектном заглавии: «Человек, который смеется».
Воинствующий демократический дух, страстная защита обездоленных сближают это новое произведение Гюго с романом «Отверженные». Писатель и здесь верен главной теме своего творчества. «Человек, который смеется» глубоко связан со всей борьбой писателя в годы изгнания. Гюго-трибун встает рядом с Гюго-художником. И этим во многом объясняются художественные особенности романа. В напряженно развивающееся действие, построенное на острых конфликтах, постоянно вторгаются потоки публицистики, кипучие, рвущиеся из берегов, — речи трибуна, очерки бытописателя, пояснения историка. Публицистическая стихия здесь сказывается еще сильнее, чем в предшествующих романах. Но авторские отступления не чужеродное тело, а органическая часть произведения. Подобно волнам, они движут, сопровождая своим рокотом, романтическую историю короткой, но драматичной жизни главного героя.
«Человек, который смеется» — самый романтический из трех романов Гюго, созданных в изгнании.
«Если б вы прочли письма, которые я получаю, вы бы содрогнулись, — пишет Гюго 27 октября 1867 года французскому республиканцу Флурансу. — Все страждущие обращаются ко мне. Чем я могу помочь? Увы! Но все равно я делаю, что могу и как могу. Из своей пустыни я швыряю камни во дворцы тиранов. Да.
