столетие спустя, притаившись за мной на мардакянском пляже, трепетно дописывает свое последнее полотно «Лунная ночь на Каспии». Я сидел как вкопанный и видел протянутые сквозь меня огромные гибкие руки художника, смелые его штрихи на небе и даже чувствовал на затылке его мерное дыхание. Причем, чем свободнее живописец накладывал локальные красочные мазки на мнимый холст, тем эмоциональней и лиричней становился пейзаж в натуре. Невозможно было понять, что же реальнее — натура или полотно великого мастера?
Я положил голову на колени и закрыл глаза. Слабое забытье напало на меня; оно перешло в дремоту… непредвиденный фантастический мираж… На белоснежный круглый экран десятки проекторов ускоренно высвечивали знакомые бакинские фрагменты: кадр за кадром замелькали родные дворец Ширван-шахов, Баксовет, Филармония, кинотеатр Низами, оперный театр, консерватория…
В мягком туманном антураже, создаваемом хрупкой кяманчой и бархатистым таром на фоне симфонического оркестра, едва улавливались расплывчатые отрывки из произведений Гаджибекова. Темп нарастал… ощущалось ускоренное движение аппаратов… будто стук колес… Все быстрее и быстрее!.. На круглом экране хаос: он заметно уменьшился и начал вращаться по часовой стрелке, трансформируясь в металлическое колесо… И вдруг… Стоп! Тишина… В мгновение все проекторы погасли, оставив в воздухе два серых следа в виде рельсов… Раздался визг, напоминающий перемотку в обратном направлении… Это паровозный сигнал… Мы прибыли в Москву… 1956 год… Нас привезли… всей группой… Курский вокзал… Красная площадь… Маяковка… студенческая практика в Моспроекте… Кропоткинская… Итальянский дворик Пушкинского музея.
Помню, впервые увидев в натуре конные статуи кондотьеров XV века Коллеони и Гаттамелаты, я готов был бросить архитектурный факультет. Ходил влюбленный ежедневно в музей, и именно к ним. Меня восхищало, что в обеих скульптурах, разного времени и разных авторов, так талантливо переданы сила, целеустремленность и энергия, свойственные людям эпохи Возрождения. Мне бы такую силу,— подумал я, или хотя бы лошадь, принял бы участие в скачках на Московском ипподроме.
Пока я блуждал в мечтаниях, раздается крик моего маленького сына:
— Папа! Скорее выходи из ванны, а то прозеваешь. Посмотри сколько лошадок на ипподроме.
Выбегаю в нашу лоджию на первом этаже, выходящую на ипподром, а на поле тьма-тьмущая: сотни, тысячи всадников, все в доспехах и на мощных лошадях, похоже что римляне. Как они попали сюда из XV века? Я в изумлении смотрел на это сборище и судорожно стал искать знакомых мне кондотьеров. И вдруг, чудо!.. Из огромной толпы всадников отделяются две фигуры и скачут прямо по направлению к нашему дому. Я узнал их издалека, но главное, что они вспомнили завсегдатая Итальянского дворика.
Подъезжают вплотную к нашей лоджии и Коллеони грозным голосом задает один единственный вопрос: «Что вы здесь делаете?» Эхо пронеслось по всем трибунам… Хочу ответить, что здесь живу и не могу, что-то мешает.. Отраженное эхо вторит: «Что вы здесь делаете? Что вы здесь…» Лошади приблизились ко мне еще на шаг, я уже чувствовал их дыхание… Пронесся ровный свежий ветерок… по ногам моим пробежали мурашки… Лихорадочное возбуждение усиливалось…
Я поднял голову с колен… На меня из темноты смотрели сразу восемь внимательных глаз… Передо мной на пляже, загородив море, стояли две конные статуи из музея, только всадники были кавказской внешности и почему-то не в доспехах, а в милицейской форме. Слева — сержант Коллеони — грозный здоровый детина, без шлема, но в панаме на бритой голове. Справа — рядовой Гаттамелата — щуплый кудрявый паренек. И оба с длинными милицейскими дубинками в руках. Картина казалась прорывом в некую фантастическую и манящую даль. Сержант, видимо не в первый раз, жестко спросил у меня: «Что вы здесь делаете?» Я не мог говорить, сердце у меня замирало. Наконец я выдавил из себя прерывающимся от волнения голосом:
— Я отдыхаю.
— Вы живете здесь?
— Нет я в гостях.
— У кого?
— У Рустам-заде.
— Затем последовал нелепый вопрос:
— А документы у вас есть?
— Конечно есть, только они дома. Мы можем подойти…
Незначительная пауза…
— Ладно, отдыхайте!
И, пришпорив лошадей, милицейский патруль галопом поскакал вдоль пляжа.
Я решил встать и уйти в дом, но что-то меня удерживало, какие-то цепкие неземные силы будто намертво приковали меня к земле. Они настойчиво требовали оставаться на месте… неизвестно, на час… или на два… но на месте… без движений… Я просто не понимал, что со мной происходит, и что от меня надо? Я иссяк уже для восприятия прекрасного и во сне и наяву.
Казалось, что целую вечность просидел я на берегу, погрузившись в грезы, уж и луна совершила свой путь по небу и спустилась к горизонту, перед тем как окунуться в море. Склонились к темному краю Земли многие звезды, еще недавно высоко стоявшие на небе. Все совершенно затихло кругом, не слышно было ни единого звука, так обычно затихает только к утру: все спало крепким, неподвижным, предрассветным сном. Ночь кончалась… Звезды тускнели… Воздух посвежел… Наступил час предутренней прохлады. Еще нигде не румянилась заря, но уже стал бледнеть горизонт справа — на востоке. Кругом все стало видно… На чьей-то даче пропел петух… На высоком, постепенно светлевшем, небосводе звезды то слабо мигали, то стали исчезать. Вот небо стало розовым, радостно пленительно розовым. Кое-где стали раздаваться живые звуки: где-то вдали чирикнула птичка.
Я вдруг почувствовал, что меня заливает яркий свет; зажмурился, ослепленный сиянием зари. По всему стыдливо синеющему морю, по длинному мардакянскому пляжу, по сверкающим обагренным инжировым деревьям,— полились сперва алые, потом красные, золотые потоки молодого, горячего света… Буквально на глазах все зашевелилось, проснулось, запело, зашумело… Где-то вдали послышался мугам… Я увидел большую белую чайку: она сидела неподвижно, подставив шелковистую грудь алому сиянию зари, и только изредка медленно расширяла свои длинные крылья навстречу знакомому морю, навстречу низкому, багровому солнцу. За моей спиной в сторону Бузовнов проползла первая электричка. Пронесся свежий легкий ветерок, будто радостный вздох Земли.
И, прорывая лучистую пелену, зажигая искрами море и весь горизонт, неторопливо выплыл гигантский огненный шар. Солнце поднималось, словно затем, чтобы сверху полюбоваться просторами Каспия. Но море, словно из кокетства, оделось вдруг легкой дымкой и закрылось от солнечных лучей. Это прозрачный туман, очень низкий, золотистый, он ничего не скрывал, а только смягчал очертания деталей.
Я смотрел в изумлении, точно на чудо, на это сияющее рождение дня. Струйка ледяной воды спустилась у меня вдоль спины. Я понял, что от меня настойчиво требовалось. Неземные силы, как всегда, оказались правы: лунная картина, увиденная и пережитая мною на берегу была бы неполной, недосказанной. Я не досмотрел бы самое интересное и самое главное — рождение нового дня, следующего дня своей жизни. А такая возможность, по-видимому, бывает единственный раз.
Я встал и без оглядки пошел к дому.
Володя встретил меня шуткой:
— Ты что ходил к морю золотую рыбку ловить?
— Ты почти угадал.
— Ну и как, поймал?
— Сразу две.
— А нам бы пора уже собираться, ведь надо еще заехать попрощаться с мамой и забрать вещи.
Орик угостил нас прекрасным хашем, и мы, поблагодарив бабушку Джаваир-ханум за гостеприимство, не забыв пахлаву и виноград, отправились в город.
Мама моя почему-то очень внимательно смотрела на меня, буквально не сводя глаз; она по-видимому что-то предчувствовала, как и я, сидя на берегу…
Перед самым нашим прощанием мама долго держала мою руку в своей, едва сдерживая слезы… «прощай» не прозвучало, но я его услышал…
