А Баку тщательно готовился к приезду любимого гостя: красились цоколи домов, ежедневно мылись проезжие части и тротуары всех улиц. Центральные бакинские газеты «Коммунист», «Бакинский рабочий», «Вышка» пестрили отчаянными передовицами: «Баку замер в ожидании…», «Мы никогда еще никого так не ждали…», «Приезжайте поскорее! У нас есть, что Вам показать», «Терпение бакинцев на пределе их возможностей», а «Комсомольская правда» умудрилась напечатать «Место встречи изменить нельзя!». А особенно виртуозными были заголовки коротких заметок частных лиц, помещенные на третьей полосе газет: «Мы все наверное Вас не дождемся» (б-ца им. Семашко); «Заезжайте к нам, не раздумывая, прямо из аэропорта» (сотрудник ликеро-водочного завода №3); «Мы все зачахли в преддверии нашей встречи» (работник бакинской табачной фабрики); «Приезжайте поскорее! Такое напряженное ожидание нам больше не под силу» (роддом им. Н.К.Крупской). Кстати все роженицы роддома, подогнав и родив мальчиков в день приезда Леонида Ильича, не раздумывая, назвали их «Ленями». И именно после этого приезда в Баку, Брежнев произнесет свою крылатую фразу: «Широко шагаешь, Азербайджан!»
Его вездесущие изображения оккупировали чуть ли не все улицы и переулки города Баку, все стены школьных классов и институтских аудиторий, директорских кабинетов, первые полосы всех газет и Бог знает что еще. На большей части портретов генсек был напряженный, с тем бессмысленным выражением лица, которое можно принять за что угодно — желательно за целеустремленность.
Особенно дорога в аэропорт пестрила огромными портретами. Причем настолько разными по возрасту и по схожести с натурой, что создавалось впечатление, якобы приезжает не одно лицо, а несколько родственников-односельчан или же целая семья: дед, отец и сын. Что поделаешь, у каждого художника свое видение!
В аэропорт «Бина» примчались мы на полтора часа раньше. Но как всегда на Востоке, чем ближе вы к цели, тем туманнее способы ее достижения. Выяснилось, что самолет наш задерживается с вылетом на целых два часа. Поблагодарив Орика за все, с трудом уговорили его уехать, не дожидаясь нашего вылета. Мы с Володей зашли в буфет, выпили по чашечке кофе и вышли на открытую веранду второго этажа, выходящую в сторону летного поля. Был теплый осенний день: то самое оранжево-застенчивое утреннее солнце было теперь уже почти в зените и обрело всю свою мощь, бликуя лучами на крыльях взлетающих серебристых лайнеров. Мне казалось, будто что-то переменилось на свете: солнце стало не таким уже жарким, как в дни моей юности, небо не таким уж синим, трава не такой зеленой; цветы на веранде тоже были не так ярки и ароматны и не дурманили так, как прежде.
Простояв минут пятнадцать, мы заметили, что на поле вдали от основных взлетных полос, метрах в пятидесяти от нас, происходит нечто не совсем объяснимое. Стоял самолет с трапом, в окружении огромной толпы людей с цветами и лозунгами. Вначале, по наивности, показалось что прилетел сам долгожданный гость, которого мы прозевали, но, спохватившись, сообразили, что в таком случае нас близко бы не подпустили к зданию аэропорта. Причем толпа не просто стояла возле трапа. Она периодически, по команде человека в светлом костюме, издали напоминающего Гусмана, перемещалась на исходную позицию и становилась метрах в десяти от трапа, лицом к самолету. По приказу человека в светлом, который выкрикивал команды в рупор, из самолета выползал человек в черной шляпе, махал рукой и счастливая толпа бросалась с криками ему навстречу… В третьем дубле четыре женщины упали навзничь. Тут командир делал какие-то замечания и возвращал всех обратно. Мы просто не понимали, что происходит. Если это съемки какого-то фильма, то где же камеры и освещение? Загадочный эпизод повторялся десятки раз; у нас было много свободного времени и мы с удовольствием смотрели все дубли.
Володя, более зрячий, объяснил, почему падали именно женщины: они оказывается все были на высоченных каблуках. Я наверное отдал бы тогда всю свою премию, которую обещали в Москве, за самый малюсенький театральный бинокль. Неизвестно, чем закончилось бы представление, если б на веранде не появился какой-то оранжевый человечек. Он весь, вплоть до ботинок, одет был в ярко-оранжевую форму, испещренную вдоль и поперек огромными красными буквами. Мы поняли, что это работник сферы обслуживания аэропорта и буквально набросились на него с вопросами:
— Скажите, что это происходит на поле?
— Вы разве не в курсе, что завтра прилетает наш генсек?
— И что?
— А то, что здесь уже вторую неделю проходят репетиции встречи; согнали 250 членов партии с ближайшего авиационного завода и муштруют.
— Значит нам повезло мы попали сегодня на генеральную репетицию?
— Выходит, что так; но вам повезло гораздо больше в том, что вы проскочили карантин: улетите сегодня без проблем, а на завтра все вылеты отменены.
Мы поблагодарили служащего за исчерпывающую информацию; а тут как раз объявили о начале регистрации на наш рейс. Вдруг я случайно в массе людей увидел Рафика и Гогу, которые буквально метались по залу ожидания. Я окликнул их; напряжение тут же спало с их лиц; оказывается они поздно выехали из города и беспокоились, что не успеют нас проводить. Мы, поблагодарив их, попрощались. Едва сев в самолет, я тут же уснул и спал до Москвы так крепко, как некогда в юности после экзамена. По дороге из «Внукова» домой вдруг вспомнил, что в Баку, увлекшись друзьями, слишком мало внимания уделил маме…
В понедельник, в первый день после приезда, идя на работу, во дворе примечательного дома, в котором проживает наш парторг, я столкнулся с необычной картиной. Большущая стая беспризорных собак, взятых по-видимому для детей на лето и безжалостно выброшенных на улицу к осени, уютно разлеглась на солнышке вокруг лужи, явно в ожидании чего-то существенного. Такая дворовая собачья идиллия, рижское взморье.
А вот и появился основной виновник тусовки барбосов — сама Ася Михайловна — секретарь партийной организации нашего почтового ящика, уважаемый в определенных кругах человек. Не успела она выглянуть из подъезда, как стая оживилась, заерзала. Большинство кобелей уважительно привстали и виляя хвостами, окружили долгожданную знакомую. Парторг, увидав что я невольно стал свидетелем происходящего, явно смутилась, но быстро сумела собраться:
— Как вы все мне надоели! Отстаньте от меня, наконец! — грубо выпалила Ася Михайловна.
До завода оставался еще целый квартал…
Мы с парторгом пошли рядом, охраняемые жестким конвоем. Ася Михайловна рассказала о последних заводских новостях. Во всех подразделениях предприятия прошли распродажи болгарских дубленок, а наш отдел проигнорировали; заместителя главного бухгалтера за хищение государственных средств посадили на тринадцать лет; двух разгильдяев, парткомовских художников-оформителей, перевели все-таки к нам в отдел; неожиданно освободили от занимаемой должности нашего директора.
Первые две новости еще можно было пережить, третья новость была неприятной, а вот четвертая — меня буквально скосила. Десять мучительных лет ушло на налаживание отношений с руководителем предприятия и вдруг… в миг все рухнуло…
Мы подошли к проходной завода. Чувственные барбосы, по-видимому желая выразить мне свое сострадание, окружили нас еще более тесным кольцом.
— Пошли вон! — повторила рассвирепевшая Ася Михайловна. Тут с палкой выбежал начальник караула, набросился на беспризорников и разогнал их всех по улице. Раскрасневшийся парторг юркнула в проходную, а караульный начальник открыл мне секрет: «Во всем породистая Нюрка — собачка Аси Михайловны виновата; эти дворовые кобели буквально неделю провожают хозяйку на работу.
Я зашел на завод. Единственной приятной новостью оказалось то, что всех сотрудников моего отдела в понедельник, за ночную работу на овощной базе, отправили в отгул. В семье я любил, когда все дома и все спят, а на работе — когда в отделе, кроме меня, никого нет.
Захожу в пустую комнату… на столе лежат три моих портрета, черно-белые фотографии, размером 24х30. Вспомнил, что снимал меня, как-то заводской фотограф еще на первомайской демонстрации, а отпечатки, которые сегодня увидел впервые, видно были сделаны в мое отсутствие.
На двух фотографиях: глаза буквально светятся… улыбка до ушей… в общем, ударник комтруда — лучезарный жизнелюб. На третьей — могила… мрак… прямо будто на чьих-то похоронах… видно у Мавзолея не рискнул улыбнуться. Хотел было тут же порвать, но что-то меня остановило… бросил фото на чистый
