позабыла боль и яд, и молчат они, стоят, будто задремавши… Если мы к врачу поедем, то чума за нами следом тоже выйдет из ворот, и чума в трамвай войдет, и чума шмыгнет в больницу, и начнет в чуме валиться смертью меченный народ. Но, чтоб смерть не перелезла вслед за нами в каждый дом, мы чуму ключом железным в нашей комнате запрем. Запирай покрепче дверь, хорошо замок проверь!.. И идет к окошку Маша, где в серебряном саду ель растет и пальма машет в ледяную высоту. Прижимает к пальме палец, по стеклу проводит вскользь, чтобы пальмы расступались, чтобы таяли насквозь. И рукою ледяною Маша на стекле седом пишет: «Здесь больны чумою, не входите в этот дом!» Пишет буквами навыворот, чтобы с улицы прочли. У закрытых на замки ворот люди разные прошли. Прочитали, — кто в райком, кто на санках, кто пешком, кто — крепясь не разрыдаться, кто без шапки, не дыша, кто в больницу, кто в редакцию, кто бегом в военный штаб… Ванин лоб на наковальне — лихорадкою нагрет. В лоб чума вбивает Ване добела горящий бред. Будто он — красноармеец, он у Гитлера в плену… В небесах кровавый месяц. Все похоже на войну. Бой идет, а Ваня ранен, штыковой в груди прокол… Стол допроса. Протокол. Фюрер спрашивает Ваню, лезут усики на рот: — Ты в какую входишь роту? Сколько войск пришло на франт? В общем, много ли народу? — Знать хотите, кто да что? Сколько нас? Народов сто! Лишь Октябрь взовьется в Польше — на народ на польский больше! Дальше — верные слова — станет с Тельманом сто два. — Не шутить в штабной квартире, отвечать: два-три-четыре! — Злобен фюрера оскал, сапогом ударил об пол: — В ногти колышки! Да шомпол! Где стоят твои войска? — Наши части, — кроме шуток, серп и молот на звезде, — стоят в двух шагах от Всюду, в трех минутах от Везде! Наши части — наше счастье от несчастья отстоят, а сегодня — наши части под Германией стоят. Снова жгут его бациллы, подбавляют в лоб огня… Вдруг очнулся он в бессилье, видит: Маша у окна. Как прозрачно надпись тает,
