— Это наша Мурка! — сказала мама. — Умная. Погуляла и вернулась.
Мама открыла форточку и впустила Мурку. Ласковую, пушистую Мурку!
Началась новая жизнь.
Днем я ходил в школу, а вечером, предоставленный самому себе, делал что заблагорассудится. Мама до поздней ночи пропадала в своем общежитии, и мне это здорово подходило. Следуя примеру Мурки, я стал гулякой и возвращался домой лишь для того, чтобы перекусить или отлить. Ну не лафа ли?
Мама не знала, что со мной делать.
«Дорогая Надежда Гавриловна! — писала она завучу школы (я нашел это письмо много лет спустя). — Обращаюсь к Вам не только как к давнему другу и замечательному педагогу. Я обращаюсь к Вам как к матери. Я не знаю, как быть с моим Радиком. Он стал очень дерзким и непослушным. Уроки делает из- под палки и без конца рвется на улицу. Я видела его в дурной компании и опасаюсь, как бы он окончательно не сбился с пути. Стыдно признаться, но Радик научился плохим словам и совсем забыл хорошие…»
Читая этот материнский вопль, я пытался вспомнить, что я такого натворил. В сравнении с детским домом — ничего. Не дрался, не воровал, не матерился (хотя, может, у меня нечаянно и вырывались словечки). Но раз мама била тревогу, значит, было что?то, что угрожало моему будущему.
— Ты помнишь Дмитрия Филипповича? — как?то спросила она.
— Нет.
— Ну как же? Высокий такой, худой, похож на Жерара Филипа? Мы одно время жили в их сарайчике? Неужели не помнишь?
— Сказал не помню, значит, не помню!
— Он артист театра Шевченко.
— Ну и что?
— Он пригласил нас на спектакль.
— На спектакль? — недовольно поморщился я.
Мне не хотелось чинно сидеть в зале в то время, как мои друзья, вцепившись в трос, будут весело взлетать над оврагом. Там была настоящая жизнь, а театр — это какая?то глупость и выдумка.
Я увильнул от спектакля, сославшись на то, что задали много уроков.
Спустя какое?то время мама стала незаметно подкидывать мне книги о море, о дальних странах. О парусах и морских сражениях. Это был разумный педагогический прием. Я стал зачитываться Станюковичем и Джеком Лондоном. Увлекшись морем, но находясь вдали от него, я записался в судостроительный кружок. Через год, на областных соревнованиях по моделированию, выиграл почетное 2–е место. Мама повеселела. Улица перестала ее пугать, так как все свободное время я теперь только и делал, что клеил яхты и эсминцы. Мечты так увлекли меня, что я написал письмо маршалу Жукову, чтобы меня приняли в Нахимовское училище. Я мечтал о дальних плаваниях, хотел стать адмиралом и ждал ответа с нетерпением. И ответ пришел: «Поступай, Родина, в Нахимовское училище! В добрый путь!» Да только брали?то в Нахимовское после четвертого класса, а я уже заканчивал пятый. Учиться в пятом классе второй год мне никак не хотелось. Опоздал так опоздал. Уплыла моя мечта — в дальние просторы.
С той поры не могу без волнения читать строки Лермонтова:
Мне всегда нравилось рисовать.
В те годы мы писали фиолетовыми чернилами — макали перо в чернильницу и подсушивали написанное промокашками, хорошо впитывающими кляксы. Так вот, все мои промокашки были использованы не по назначению, я на них постоянно рисовал. Все, что взбредет в голову. Шарж на учителя, глаз лошади, тонкий девичий стан, Сталина — Ленина…
Мама, угадав мое новое призвание, тут же купила альбом для рисования.
Однажды, вернувшись из школы домой, я увидел на столе свои рисунки.
— Зачем ты их вынула из коробки?
— В Днепропетровск приехали знаменитые художники из Москвы, и я подумала, что…
Я сгреб рисунки и спрятал их за спину.
— Не дам! Я знаю, что ты хочешь сделать! Показать им?
— Я уже показала, — улыбнулась мама. — Сегодня утром. Они похвалили.
— Что — о-о? — закричал я. — Зачем ты это сделала! Кто тебе дал право — без моего разрешения? Уйди! Я не хочу тебя видеть!
Я был возмущен своеволием мамы.
— Извини, сына, — стала оправдываться она. — Они завтра уезжают, а я хотела посоветоваться…
— Как ты могла?!
Мне было стыдно многих рисунков, и если бы я знал, что их выставят на обозрение, постарался бы нарисовать получше. А так — позор! Стыд!
— Здесь одно барахло! — бурчал я. — Надо было хоть из коробки взять, под столом, — там хорошие!
— Я и взяла из коробки!
— Да? — удивился я. — Какие? Где? Я не вижу!
После тщательной ревизии рисунков я пришел к выводу, что половину из них можно было выбросить.
— Что им тут могло понравиться? — недоверчиво поинтересовался я.
— Все понравилось. Они с удовольствием приняли бы тебя в школу.
— В какую школу?
— Ну, в эту… при Академии художеств.
— Правда? В Москве?
— Да.
— А сколько дорога стоит? — спросил я и сам же себе ответил: — Дорого…
Мама вздохнула:
— Да. Все упирается в деньги.
Примерно такой же финал ожидал меня, когда я захотел учиться играть на скрипке.
— Я бы так мечтала! — сказала мама. — Только у кого просить денег?
Не знаю почему, но звук скрипки всегда производил на меня завораживающее впечатление. У нас была пластинка с красивой скрипичной музыкой, я мог слушать ее бесконечно. Интересно, как долго можно находиться под гипнозом? Минуту, две, час?
Я околдован пеньем скрипки до сего дня.
И все?таки я нашел себя.
В тринадцать лет у меня началась мутация голоса и прорезался басок.
Примерно за две недели до Нового, 1958 года ко мне подошла Лида П., которая мне очень нравилась, и сказала:
— Мы готовим новогоднее представление. У нас есть все звери, но нет медведя. Хочешь быть медведем?
— Не — а, — отмахнулся я.
