Каждая сцена, которую играла Вера, доставляла мне наслаждение. Я смеялся, как будто это была комедия, а если наступал трогательный момент, готов был проливать слезы. Любовь к Вере обострила все органы чувств и сделала меня по — настоящему счастливым — пожалуй, впервые в жизни.
Меня умиляло в ней все: и мальчишеский азарт, когда она играла в футбол, и неуменье врать, и забавные гримасы, и сонливость на пути на съемку, и, конечно же, ее почтительное «вы» в разговоре со мной. Кстати, она избавилась от этого «выканья» лишь спустя год, когда, как у Пушкина, «пустое вы сердечным ты она, обмолвясь, заменила…».
Она плавала, как дельфин. И когда группа отправлялась на обед, я бросался в Днепр и, выбиваясь из сил, старался ее догнать (мы снимали в Черкассах).
У лучников, натягивающих тугую тетиву, тренированная рука, поэтому я не раз мерялся с Верой силой. 'Она охотно сжимала своими длинными пальцами мою короткопалую руку и изо всех сил старалась меня перебороть.
Ее молодость заражала. Я был полон сил и готов к бою.
Прошло три месяца.
Доверие ко мне со стороны «Мосфильма» дало возможность благополучно довести съемки до конца. Правда, Николаю Трофимовичу Сизову не понравился исполнитель роли Пальчикова Саша Феклистов, и он настоял на замене его более «положительным» Андреем Ростоцким. Пришлось пойти на эту жертву, иначе «Мосфильм» не дал бы мне завершить и смонтировать фильм так, как я хотел.
Нина Николаевна Глаголева, как опытный лоцман, смогла вывести фильм на последнюю прямую.
И вот первый разряд грозы.
Посреди просмотра в зале Госкино зажегся свет и мрачный зам. Ермаша Борис Павлёнок вышел из зала. Наступила мертвая тишина. Комитетские, чиновники, потупив головы, разбрелись по своим кабинетам, не проронив ни слова. Глаголева пошла разузнавать, что случилось.
— Фильм не принимают, — сказала она, вернувшись. — Павлёнок рвет и мечет. Говорит, что такая молодежь, как у Нахапетова, нам не нужна. Один из редакторов заявил, что герой — фашист. Другая сказала, что боится за своего сына?подростка. Фильм направлен против родителей. В общем, все в один голос говорят, что ты сделал что?то ужасное, недопустимое и вредное. — Глаголева перевела дух и закончила: — Надо подключать Сизова.
Сизов, в прошлом генерал милиции, выслушав нас, тут же связался по телефону с председателем Госкино СССР.
— Филипп, — по — приятельски обратился он к Ермашу, — чем там твои недовольны? Фильм хороший…
На другом конце провода с Сизовым не согласились, более того — стали «выдавать» ему за крамольное произведение. Директор студии на наших глазах заметно скисал. Не возражая больше, повесил трубку.
— Ермаш сам смотрел фильм, — глядя себе под ноги, буркнул Сизов. — Надо переделывать. Что?то они там видят…
Розов, находившийся в кабинете, вставил:
— Померещилось.
— Что? — исподлобья взглянул на драматурга Сизов.
— В журнале «Нива», — усмехнулся Виктор Сергеевич, — была когда?то такая иллюстрация: бежит девочка по темному лесу, а к ней вместо веток тянутся когти, вместо корней — страшные паучьи лапы, всякие чудовища. Под картинкой надпись: «Померещилось». Так и в Госкино. Они напуганы. Вот им и мерещится всякая чертовщина…
— Ладно, Виктор, — сказал Сизов. — Мы тебя уважаем, но шуткой тут не отделаешься. Фильм надо поправлять.
— Николай Трофимович, — вступил в разговор я, — у нас уже негатив смонтирован. Я не оставил ни одного кадрика лишнего.
— Да, — добавила Глаголева, — Родик старался.
— Вы слышали, что я сказал? — повысил голос Сизов. — Набросайте мне список поправок и сокращений, чтобы я мог утвердить их в Госкино. Понятно?
— Да, — вздохнул Розов, — пустячок: просто срежьте все розы. Куст ведь останется.
— Не ершись, Виктор, — поморщился Сизов. — Это тебе не театр.
— Да, театр лучше! — бросил уже на ходу Розов и первым вышел из кабинета.
— Не согласится Нахапетов, — строго взглянул на меня Сизов, — попросим кого?то другого.
— Нет — нет, — испугалась Глаголева. — Мы лучше сделаем сами. Правда, Родик?
Конечно, уж если что?то менять, то лучше самому. Чужой станет угождать и вырежет из фильма много больше.
Мы пошли на уступки, стараясь сделать их минимальными и малозаметными. Конечно, этого было недостаточно, и Госкомитет трижды возвращал фильм на студию. Сердце обливалось кровью, когда и без того урезанные кадры приходилось подрезать еще и еще. Тексты переозвучивались, сцены менялись местами, смещались акценты, добавлялась музыка, но фильм оставался таким же колючим и неприемлемым для руководства, как и вначале. Павлёнок был неумолим.
Я пошел к Ермашу.
— Привет, — поздоровался Ермаш. — Ты что здесь делаешь?
— Я к вам.
— Прошу. Только ненадолго.
Зайдя в кабинет, Ермаш сбросил пиджак и взглянул на часы.
— Японцы подарили, — он постучал ногтем по циферблату, — а как с ними обращаться — хрен разберешь. Сколько на твоих?
— Девять.
— Ну, выкладывай, что у тебя?
— Мы сделали поправки, о которых условились. Но я, Филипп Тимофеевич, прошу оставить сцену у церкви.
— С нищенкой? Почему? — Ермаш отхлебнул горячего чая.
— Да потому что надо показать его опустившимся на самое дно, где даже нищенка имеет кусок хлеба, а он — нет.
«— Не поможешь ли чем, сынок? — спрашивает старуха.
— Бабка, — говорит Володя, — я и сам голодный как собака.
Старуха вынимает из грязной торбы пирожок.
Спустя минуту Володя подбегает к Симе и протягивает ей пирожок, который дала ему нищенка.
— Откуда? — радостно удивляется девочка.
— Бог послал! — говорит Володя, указывая на небо.
Сима пытается разломить пирожок, но он твердый как камень.
— Зубы можно сломать, — говорит Сима».
Вот и вся сцена.
Ермаш допил чай и вздохнул:
— Ладно, можешь оставить. Но о другом не проси. Убрал, где он издевается над Горьким?
— Да.
— Убрал, где дерзит дяде?
— Да.
— Убрал, где он говорит о размножении?
— Все как договорились.
— Ну что ж, привози, посмотрим.
Ермаш дружелюбно пожал мне руку и выпроводил за дверь.
Несмотря на сделанные поправки, фильм все же не приняли.
— Не понимаю… — сказал Сизов. — Что их там так цепляет?
— Они в Володе видят врага, — объяснил Розов. — Их личного врага. Он подвергает сомнению их
