защиту… У него, кажется, даже нет угрызений совести…
— Сегодня утром он хотел покончить с собой… — пролепетал Игнац.
— Он не решается больше приближаться к нам, — добавил Жоррис.
— Этот старик имеет за собой долгие годы безупречной жизни! — воскликнул Лаворель. — Он отдавал ее нам. Он построил нам хижины, он рисковал жизнью у Новых Ворот… Тогда как Добре-ман…
Жан замолчал. Он заметил на скале фигуру Эльвинбьорга.
Романист возвысил свой размеренный голос, выбирая слова, точь-в-точь как в салонах, когда вокруг него восстанавливалась почтительная тишина.
— Мы не должны создавать опасного прецедента… Мы должны обезопасить наше нарождающееся общество от насилия… Время, когда мы будем жить в мире, связанные ужасом катастрофы, близостью смерти, нуждой друг в друге, — не всегда будет длиться… Возродится ненависть!..
— О! — сказал Жан Лаворель. — Пока мы не заведем денег…
— Вопрос не только в деньгах, — сказал Жорж Гризоль. — Есть еще любовь…
Он смотрел на стоявшую перед ним группу крестьян, с руками, подобными рычагам, находящимся в покое, с широкими обнаженными торсами и длинными волосами. Он представил себе, как они будут бродить по вечерам вокруг женских хижин, и думал о той минуте, когда инстинкт бросит этих дикарей одного на другого…
Де Мирамар важно добавил:
— Случай, который произошел сегодня ночью, показывает нам, что надо установить закон, которому все должны подчиняться. Забота о правосудии не должна быть предоставлена личной мести… Будь у нас закон, мы были бы вынуждены применять его во всей его строгости.
— А так как у нас его нет, — вступился Жан, — то предоставим этого человека решению разума…
Следуя взгляду Жана, все обернулись…
Эльвинбьорг обнял старого Ганса за плечи и медленно пошел с ним рядом. Сгорбившиеся плечи проводника конвульсивно дрожали… Когда он повернули обратно, все заметили лицо Эльвинбьорга. И всем показалось, что они видят его в первый раз…
Ева проснулась одна в своей хижине. Она вспомнила, что Макс ушел накануне с Эльвинбьоргом, Игнацом и Жаном. Они пошли искать кремень в окрестностях Сальэрской Башни.
Под доской, освещая окно, пробивался бледный луч Еве хотелось спать, но она внезапно ощутила новый приступ той неопределенной боли, которая беспокоила ее еще во сне. Она поднялась, понимая, что испытание началось. Накинув свою широкую тунику из козьего меха, она спокойно уселась на своем ложе. Но ведь доктор Лаворель сказал: “Недели через две”. Как хорошо, что все было готово. Она посмотрела на узкую колыбель, выдолбленную в стволе и выложенную мягкими мехами, на всевозможные миниатюрные предметы, на одеяла из овечьих шкурок, старательно сложенные на полке. Она удивилась, что не чувствует страха. Казалось, что природа вдохнула в нее свой облик, простой и сильный. Она принимала неизбежное со спокойным смирением.
Время шло. Она вышла на воздух, сделала несколько шагов, посмотрела на солнце, пронизывающее туман. И этот день, такой же как все остальные… Она вернулась к себе. Боль регулярно возобновлялась, усиливаясь с каждой схваткой. Ева подозвала проходившую мимо Аделину и попросила сбегать за Инносантой. Но Инносанта долго не шла, и Ева почувствовала страх. Всем своим существом она молила о помощи. В этой безжалостной борьбе, которая происходила внутри нее, она чувствовала себя беспомощной. Ей придется неизбежно пройти все ступени неведомой голгофы. Она повторяла: “Выдержать до конца… до конца!..”
В припадке ужаса ей показалось, что она умирает. Умереть? Когда так хорошо жить?.. Когда любовь Макса наполняет для нее всю долину Сюзанф?.. Нет! Жить!.. Жить подле него и как можно дольше! По щекам катились слезы. Она подумала, что может причинить этим вред ребенку, что надо быть спокойной, и вытянулась на матраце из шкур.
В дверях показалось доброе морщинистое лицо Инносанты. Она протянула к Еве руки, крепкие и верные руки, которые никогда ничего не портили. Ева тотчас же успокоилась и отдалась ее заботам.
Один за другим, все жители Сюзанф приходили смотреть на крошечную темную головку с шелковистым пушком, и на побледневшее и восхищенное лицо родильницы. Инносанта принимала всех на пороге и через минуту выпроваживала. Она сделала исключение только для Губерта, которому позволила присесть у изголовья сестры.
Губерт молчал. Иногда он дотрагивался до свисавшей с мехов руки Евы или с любопытством склонялся над новорожденным. В хижине было темно и свежо. Полуоткрытая дверь пропускала узкую полосу яркого дневного света. Губерт смотрел на похудевшее лицо дремавшей сестры, окаймленное прекрасными волосами, заплетенными Инносантой в косы. Он думал: “Она счастлива… Стоит только взглянуть на нее… Счастье так и написано на ее лице… Она так же счастлива, как могла бы быть и раньше… Даже, может быть, еще счастливее, несмотря на эти звериные шкуры, на это убогое пристанище,”
Он изумлялся:
— Внешний мир для нее больше не существует… Она не боится… Будущее уже не страшит ее…
Перед ним промелькнула черная растрепанная головка Аделины, ее розовое личико. Мелькнувший луч солнца окружил ее золотой рамкой!..
— Счастье!..
И губы его уже не кривились в иронической усмешке.
Когда Ева проснулась, он сидел около нее такой же неподвижный и серьезный, продолжая любоваться ею. Она приподнялась, вглядываясь в пустую колыбель.
— А где ребенок? — спросила она, сразу обеспокоенная.
Губерт показал ей жестом на Инносанту: усевшись на пороге, она укачивала ребенка.
— Как могла научиться этому женщина, которая никогда не была матерью?
Они смотрели на Инносанту, склонившую свое суровое загоревшее лицо над драгоценной ношей, которую она держала своими большими руками на коленях. Она как будто выросла.
Губерт и Ева молчали. Они видели, как двигались губы Инносанты. Она что-то шептала, и они уловили звук ее голоса, исполненного такой нежности, что каждое слово казалось лаской, обращенной к новорожденному.
— Что она говорит? — спросила Ева.
— Слушай!
Склонив голову, почти касаясь губами шелковистой головки, Инносанта с восторженной интонацией повторяла:
— Дитя долины Сюзанф!.. Ты узнаешь ее, нашу долину Сюзанф!.. Ты полюбишь ее… Твои маленькие ножки научатся ходить по нашей долине Сюзанф!
И Губерт подумал, что о своей деревне Иллиэц она, конечно, никогда не говорила с таким проникновением.
На следующий день послышался веселый клич Игнаца, перебрасываемый эхом от одного конца долины на другой.
— Они! — воскликнул Губерт. — Их можно узнать издалека…
Приподнявшись на своем матраце, Ева попросила Инносанту положить ребенка возле нее и настежь открыть дверь, чтобы слышать приближавшиеся голоса. Можно было различить имена, которые они всегда выкликали, возвращаясь из дальних переходов. Переступив перевал, они заранее приветствовали дорогие им существа, притягивали их к себе, наполняли всю долину своим присутствием.
— Ева! Ивонна! Губерт! Женевьева!.. Аделина!.. Инносанта!.. Ау, Инносанта!..
— Они веселы, — сказала Ева. — Они нашли кремень!..
Она увидела стариков, шедших им навстречу, госпожу Андело и женщин. Поль, подпрыгивая, опередил их. Губерт ожидал на пороге, устремив глаза на длинную вереницу скал, которые, казалось, впитывали в себя падающие тени сумерек.
