тематики, то какой-нибудь другой проблемой, которую ему посоветует главврач.
Федя Полетаев чуть не выбежал из кабинета Кузьмина и летел по коридору словно на крыльях.
Конечно же Люба все придумала с конвульсиями. Прибежав в ординаторскую, Федя быстро чмокнул Любашу в щеку в знак благодарности, попросив ее держать язык за зубами.
А сам, достав шприц, отправился в двенадцатую палату, где сделал инъекцию добытым из кабинета главврача «№ 9» больному Михайлову, отличавшемуся крепким здоровьем и отличной памятью. Подождал полчаса, поболтал с Михайловым о том о сем, попросил рассказать о своем прошлом. Память у Михайлова работала безотказно.
Полетаев хлопнул себя по лбу и, тихо выругавшись, подмигнул больному:
— Слушай, давай выпьем с тобой? Никто не узнает. Я сейчас принесу. — И Федя убежал за медицинским спиртом.
Он принес из ординаторской два стакана с разбавленным спиртом, один протянул Михайлову, другой держал в своей руке.
Они чокнулись, Михайлов залпом выпил, а Федор отпил лишь половину, крякнул, с любопытством глядя на расцветшее лицо больного. Хотел спросить, может быть, стоит добавить.
Но тут Михайлов вдруг вытаращил на него глаза, замахал в воздухе руками и, словно подкошенный, рухнул на пол.
Полетаев даже испугался. Он перетащил больного на постель и, не зная, что делать с ним дальше, так как Михайлов не приходил в себя, решил немного подождать, в надежде что тот все же очухается.
Пульс у больного был нормальный, правда несколько учащенный, давление вроде бы в норме, по крайней мере, наполняемость сосудов хорошая.
И Полетаев вышел из камеры, оставив Михайлова без сознания.
А на следующий день, как сообщила дежурная сестра, Михайлов проснулся очень рано и метался из угла в угол, что-то бормоча и размахивая в воздухе руками. Федор Полетаев, как и предполагал, услышал от Михайлова то, что и ожидал услышать: «Не помню…»
— Ну как зовут-то, помнишь?
Михайлов отрицательно покачал головой, глядя на Федю удивленными и пустыми глазами.
— И фамилии не помнишь?
— Не-ет. Петров, может быть? Но не уверен.
— Отлично! Ты через неделю все вспомнишь, по крайней мере, через неделю закончится действие лекарства и ты будешь здоров! — радостно утешал Михайлова Федя. — И мы будем готовить тебя к выписке, только при условии, что ты никому ничего не будешь говорить. Твоя фамилия Михайлов, запомни!..
Михайлов тупо и согласно кивнул.
Теперь оставалось только ждать. По предположениям Федора, следующую дозу Сергею Сергеевичу и таинственному полковнику, находящемуся в одиночке, Кузьмин должен вводить уже через день, максимум через два…
Федор Полетаев знал, он сделал все, что мог. Какие шаги предпринять дальше, он пока не придумал.
Его еще раз вызывал Кузьмин, который, к счастью, никакой подмены в сейфе не заметил.
Кузьмин в самых насмешливых тонах отозвался о записках Феди Полетаева, о его «материалах» к диссертации. Впрочем, Федор ничего иного и не ожидал услышать.
Как Полетаев узнал от медсестер, полковника и Сергея Иванова в сопровождении контролеров медсестры водили в кабинет к главврачу.
Оставалось ждать…
Вот только беспокоил Полетаева Комиссар, этот Юрий Королев. Кажется, у него начался сепсис, он лежал в постели, и температура у него была под сорок. Медсестры кололи ему антибиотики, но пока безрезультатно.
Кошкин охал и суетился над больным, сетуя, что пенициллин и стрептомицин могут оказать неблаготворное влияние на костный мозг. Этому гаду еще и костный мозг захотелось!.. Полетаев не торопился говорить Кошкину о том, что он все знает. Все равно Королева вряд ли уже можно спасти, Полетаев осматривал его и как врач прекрасно это понимал.
Сергею Сергеевичу Иванову главврач милостиво разрешил недолго работать в мастерской, и беспамятный быстро освоил нехитрые операции по пошиву верхонок. Полетаев заходил в мастерскую, тихо спрашивал Иванова, не вспомнил ли он чего. Но памяти у того по-прежнему не было. И снов, как утверждал Иванов, тоже.
Чтобы не навлекать на себя подозрения, Федя больше не заходил к Василию Найденову, так же как и ни разу еще не был в одноместной палате полковника Васина…
Иванов-Турецкий испытывал чудовищные страдания.
Вот уже который день — третий или четвертый — да разве это важно? — он сидел за швейной машинкой и страдал.
Как бы сказали медики, у него началась психалгия. Или можно эти страдания назвать «философской интоксикацией» — но и это не важно, как обозвать страдания человека, потерявшего память, потерявшего всего себя.
«Что такое жизнь? — думал он под стрекот швейной машинки. — Что такое вообще это бытие? Если отсутствует память, значит, человек уже не человек? Даже у кошки, у собаки есть память. Есть прошлое. А человек без прошлого — это улитка, медуза, это трава. Я — трава? Это чудовищно звучит, но, кажется, это так. Врач с хорошей улыбкой, который приходил ко мне, обещал вылечить, помочь. Но он ничего не делает, только спрашивает и по-прежнему улыбается. Может быть, самому его попросить, чтобы он применил какие-нибудь действительно сильнодействующие средства? Ведь он шутил, что всего лишь по голове нужно чем-нибудь ударить. Может быть, самому попробовать, разбежаться и врезаться головой в стену? Не знаю… Ничего не знаю! Ничего не понимаю, ничего не помню!..»
После обеда в общей столовой все вновь отправились в мастерские под присмотром охранников, которые грубо толкали не слишком-то быстро шевелящихся больных в спины. Иванов-Турецкий тоже шел по уже знакомому длинному коридору с пожелтевшими репродукциями Брейгеля.
А навстречу двое санитаров-контролеров полунесли-полутащили коротко стриженного больного с открытым ртом, который тяжело дышал и, видимо, был без сознания. Этого больного переводили в отдельную палату.
И только Турецкий поравнялся с этим человеком, как ослепительный удар молнии пронзил его мозг!
Была абсолютная тишина, но внутри головы Турецкого, ему показалось, прогромыхал оглушительный гром, — естественно, только показалось.
Турецкий остановился, санитары тоже замешкались, пытаясь поставить больного на ноги, чтобы он шел сам. Турецкий остекленевшими глазами смотрел в лицо этого больного, который пришел в себя и с трудом открыл глаза. По спине Турецкого текли холодные струйки пота.
Он совершенно точно помнил, что видел это лицо раньше, оно было до боли ему знакомо, но где?! Где он мог видеть?! Турецкий боялся пошевельнуться, руки и ноги словно сковало.
— Ну давай, Комиссар, шагай сам, что ли, — сказал один из санитаров.
Турецкий хрипло застонал: «А-а-а», — и с ног до головы его обдала горячая волна вернувшейся памяти!
Как это ни дико звучит, но он, с его бывшей профессиональной цепкой памятью, узнал в лице Комиссара тот фоторобот, что сделал Грязнов с Пряхиной; фоторобот военного, которого Пряхина видела на вокзале утром!.. Утром в день чего? В день… убийства Татьяны Холод! Татьяны Холод, которая… должна была получить «дипломат» с документами! Холод, к которой меня приревновала жена… Потрясающе! У меня же есть жена, и ее зовут Ирина, и она сейчас… Она сейчас приехала за мной в больницу? Нет, сейчас она в Риге! А где же Грязнов, Меркулов? А где же я тогда нахожусь и что, в конце концов, происходит со мной?!
— Ну что, умер, что ли? — услышал Турецкий и почувствовал, как чья-то крепкая рука с силой
