— Все, приехали, поэтесса!
— Ой! — Я с трудом обрела равновесие, выбравшись из машины. — Чуть не упало!
Момента распития ликера «Пало» я не помню, а также как добралась до кровати, сняла платье и натянула пижаму. Но среди ночи меня разбудила революция, которая началась во всех желудках одновременно. Я рванула в туалет: то обнимала унитаз, склоняя в него голову, то плюхалась попой на стульчак. Проделав это упражнение несколько раз, обессиленная, наконец, подошла к зеркалу, чтобы умыться. Увидела себя и завопила благим матом…
— А-а-а! — кричала я в ужасе, выскакивая в коридор и натыкаясь на японские вазы на подставках.
Вазы падали и бились, я вопила. На шум прибежала Люба, включила свет.
— А-а-а! — увидев мое лицо, в страхе закричала она.
В первый момент Люба меня не узнала. И, как призналась позже, подумала: «Специально грабителей с мерзкой рожей подбирают, чтобы людей пугать. Но хоть бы оделись прилично, когда на дело идут! Обнаглели! В пижамах!»
Лица, как такового, у меня не было. А была страшная распухшая харя, почему-то напоминающая маску льва. От глаз остались щелочки, нос увеличился в три раза, раздувшиеся щеки при беге колыхались. И вся эта красота — в алом цвете и в буграх крупной сыпи. Покраснело все тело и покрылось прыщами.
Меня захватил очередной позыв, я заскочила в спальню, кажется мавританскую, повезло — знала, где туалет, бросилась туда.
Я стонала, сидя на унитазе. Люба, оказывая мне посильную помощь, стояла рядом и периодически нажимала на рычаг сливного бачка.
— Сволочь! — ругалась она. — Уволю без выходного пособия! Пусть сдохнут от голода его братья и сестры, если он такой прохвост! Кобель! Лентяй! Урою!
— Кого? — простонала я.
— Хуана, задери его черти, кого же еще! Ведь при тебе, когда ты листочек сорвала, на чистом русском, то есть испанском, сказала ему: ядовитый плющ! А он: нет, сеньора, ошибаетесь, сеньора! И кто был прав? Ты видишь?
— Объясни, ты знаешь, что со мной?
— Во-первых, отравление от передозировки здешней пищи. Это чепуха, со всеми бывает, кто у меня первый раз гостит. «Пало» быстро на ноги поставит.
— Во-вторых?
— Ядовитый плющ — очень плохое растение, у многих вызывает страшную аллергию. Я могу брать его руками, а муж за три метра от запаха пятнами покрывается. Весь ядовитый плющ на участке я извела, но, видишь, он снова полез, и, главное, от хорошего плюща он трудно отличим. Вот идиот Хуан и доказывал мне, что ядовитый плющ не ядовитый…
— Люба! Что со мной будет?
— Только не отек легких! У тебя нет отека? Тогда в госпиталь не повезу, сюда врача вызовем. Поднимайся. Идти можешь? Не можешь? Я тебя доволоку.
По дороге в мою спальню мы заглянули еще в три, где я проверила работу унитазов.
Две недели я провела в постели. Мне ставили капельницы, делали уколы, кормили кисельной бурдой. Поскольку врач «Пало» запретил, отравление задержалось надолго, в туалете я хорошо изучила каждую плитку кафеля… Пищевой удар вкупе с аллергическим — это я вам доложу!
Когда Любе нужно было ненадолго отлучиться, сиделкой при мне оставался Хуан, конечно же не уволенный. Юноша сидел на стуле, заламывал руки, просил прощения и пылко уверял, что я была и буду красивой женщиной, а сейчас у меня «период» — это слово он выговаривал по-русски и вставлял куда надо и не надо.
«Период» закончился, в приблизительно человеческий вид я пришла только перед отъездом с Майорки. Люба робко предлагала задержаться, поплавать на яхте, посмотреть пещеры и прочие достопримечательности.
— Рояль, на котором играл Шопен, — соблазняла меня. — Он тут с Жорж Санд отлично время проводил.
— Рояль?
— Композитор! И вообще, здесь столько можно увидеть! Хоть на недельку останься.
— Нет, домой.
Мне казалось, что на каждом углу чудного острова меня подстерегают ядовитый плющ и непосильные гастрономические утехи.
Встретив меня в аэропорту, Лешка спросил:
— Что у тебя с лицом? Сгорела?
— Нет, погорела!
Следствием чудовищной аллергии было глубокое шелушение всего тела. Когда краснота прошла, кожа лопнула и стала облезать.
Кстати, многие женщины специально и с помощью косметологов сжигают кожу лица фруктовыми кислотами или лазером, чтобы старая сгорела, слезла, а появилась новая, молодая и чистая. Процедура называется пилинг. Он у меня невольно и случился. Через месяц я, похудевшая и отшелушенная, выглядела исключительно молодо. Меня спрашивали, как удалось так похорошеть.
Я отвечала честно:
— Провела отпуск на Майорке.
Сослуживцы шептались за моей спиной: «Она у жены Хмельнова гостила. Конечно! Некоторым везет!»
Отступления закончены, возвращаюсь в сегодняшний день. Хотя могла бы еще многое про Любашу поведать, бью себя по рукам, точнее, затыкаю рот. На повестке дня моя злополучная беременность и решение первой открыться Любе.
Позвонила ей, когда детей не было дома.
— Привет! Как дела?
— Бросай трубку! — здоровается Люба. — Сейчас наберу!
Меня не разорит звонок на Майорку, но Люба считает недопустимыми мои траты, которые может взять на себя.
— Привет! — Она тут как тут. — Что новенького?
— Будет ребенок! — выпаливаю сразу, чтобы не утонуть в текущих мелких новостях и не передумать признаваться.
— Удивила! Прекрасно помню. Как Лика себя чувствует?
— Лика ни при чем. Я про себя.
— Ага! — смеется Люба. — Бабушка Кира переживает переход в новый статус?
— Наоборот, радуюсь. Люба! У меня будет ребенок!
— Сколько можно твердить? До тебя только сейчас дошло?
— Это ты, наверное, «Пало» перепила и устриц объелась! Я человеческим русским говорю: у меня будет ребенок! Я бе-ре-мен-ная!
— Чего-чего? Повтори! Из-за чего беременная?
— Из-за того самого! Как будто есть варианты!
— Но у тебя же климакс! Сама говорила! Так живописала, что и у меня началось. Кирка, я ночью потею, — тихо, как страшную тайну, сообщила Люба, — иногда и днем. Будто батарейку проглотила и она периодически включается. И такой жар!
