Софья Толстая

«консерваторскую даму», жившую исключительно музыкальными интересами.

Однажды после концерта Софья разговорилась со своим давним знакомым Сергеем Ивановичем Танеевым, который был не только виртуозным пианистом, но и композитором — новатором, сочинявшим «ученую» музыку. Во время приятной беседы она случайно узнала, что ему негде отдыхать нынешним летом, потому что его любимое Селище, принадлежавшее орловским знакомым, было занято. Софья предложила пианисту отдохнуть в Ясной Поляне, в их пустовавшем флигеле. 39–летний композитор с радостью принял приглашение, и они сразу договорились о цене, совершенно символической, в 130 рублей за наем двухэтажного флигеля. Деньги, конечно, были просто смешными, но выгода Софьи заключалась вовсе не в них, а совсем в ином. Теперь она могла ежедневно наслаждаться его волшебной игрой на рояле. Танеев всегда пользовался только своим инструментом, отправляя его по железной дороге вслед за собой.

Муж встретил это известие доброжелательно, хотя и с некоторой настороженностью, озадаченно воскликнув: «Хорошенькая новость!» После «Крейцеровой сонаты» он стал называть музыку аморальной, считал ее чем?то вроде нечистой силы, от которой, бранясь, убегал с концертов и из театров. Так, слушая оперу Вагнера «Зигфрид», он не высидел даже до конца первого акта. Глядя на жену, с таким наивным обожанием воспринимавшую своего нового кумира Танеева, на живую розу, прикрепленную к ее корсажу, он с грустью думал об ее «старческом flirtation». Толстой давно знал, что музыка есть pflichtloses Jenuss (наслаждение, чуждое долгу. — Н. Н.). Софья же в упреках и насмешках мужа слышала только нотки уязвленного самолюбия деспота и старалась их не замечать. Теперь она уже не чувствовала себя «голой осиной» без единого листочка, которая вот — вот надломится и упадет. И все это благодаря Танееву, его музыке. Она тихо — тихо подходила к флигелю, из окон которого доносились чарующие звуки рояля. Такой веселый, добрый, необыкновенно приятный человек и его музыка, которая «одуряла» Софью. Вся ее теперешняя жизнь сосредоточилась только на музыке, благодаря которой она продолжала жить. В ней одной нашла она смысл существования без Ванечки. А муж, хоть и считал ее влечение «диким помешательством», вел себя «ласково и терпеливо», оставаясь «духовной охраной» Софьи.

Теперь и у нее, наконец, появился замечательный собеседник, вернее, слушатель, которому она могла рассказать чуть ли не всю свою жизнь: как Лёвочка сделал ей предложение, как объяснялся в любви, написав мелком одни начальные буквы, и она все прочитала. Как в нее был влюблен, конечно, платонически, поэт Фет, восхищавшийся ею и посвящавший ей стихи. Софья доверяла Танееву секреты своих доходов и расходов, рассказывала о краже мужниных брюк, о привычке супруга донашивать одежду своих сыновей, о том, как не раз слышала голос любимого Ванечки, как сажала семена яблонь в горшки с землей, чтобы выросли яблони, напоминавшие об их с Лёвочкой любви. Софья не умолкала, когда они прогуливались на «Груммонд» или на Козловку. У нее с Танеевым появились свои любимые места, например, у вышки в Нижнем парке. Сергей Иванович обучал Софью и детей итальянскому языку и эсперанто. Они не раз ездили в Тулу, катались там на лодке по Упе, гуляли в городском саду, а вернувшись в Ясную Поляну, пили кофе на террасе, и он слушал рассказ о том, как была написана «Анна Каренина». Софья расспрашивала гостя о его музыкальной карьере. Потом Лёвочка и Танеев садились играть в шахматы, заранее договорившись о том, что если партию проиграет Лев Николаевич, то прочтет что?нибудь из своих романов, а если потерпит фиаско Сергей Иванович, то непременно что?то исполнит из своих сочинений. Танеев не раз интересовался мнением Лёвочки о той или иной сочиненной им вещи, и тот честно признавался, что не услышал в пьесе ни мелодии, ни ритма, ни последовательности.

Чем больше очаровывалась Софья талантом Танеева, тем суровее становился муж. Он видел в композиторе прежде всего самодовольство, а также нравственную и эстетическую тупость. Но особенно ему было неприятно то, что в их доме Танеев был на положении coq du village (баловня. — Я. Я). Муж был унижен и возмущен тем, что совершенно чужой человек руководит их жизнью. Обо всем этом Лёвочка написал Софье в письме, когда находился у Олсуфьевых в Никольском. Он слезно просил ее, чтобы она вышла, наконец, из «сомнамбулизма», оглянулась вокруг и прекратила свои нелепые «игры». А она действительно ни разу не задумалась о том, что ее кумир проходил мимо всех женщин, словно мимо стульев, с полным равнодушием. Он обожал только своего преданного ученика Юшу Померанцева. А Софья продолжала каждый раз надевать новое платье, когда должна была встретить Сергея Ивановича.

Муж даже в снах не мог забыть о своем оскорблении. Сближение жены с Танеевым было для него неприятным, мучительным, отравляющим жизнь. Он долго искал и, наконец, нашел четыре выхода из этого тяжелого положения. Первый, и самый лучший, заключался в том, чтобы прекратить совсем и сразу всякие отношения с Танеевым. Только так можно избавиться от всего этого кошмара. Второй выход он видел в отъезде за границу, а значит, в расставании с ней навсегда. Третий предполагал их общий отъезд за границу вдвоем и разрыв отношений с Танеевым. И, наконец, четвертый был не выходом, а, скорее, страшным выбором — жить, как прежде.

В этом Лёвочкином меморандуме Софья усмотрела только одно желание — представить ее в глазах потомков «потаскухой». Поэтому, недолго раздумывая, она отправилась вслед за Танеевым в Петербург, чтобы там, не таясь, наслаждаться музыкой. Она не могла до конца разобраться в своих экзальтированных чувствах к Сергею Ивановичу. Они были вне логики и разума. Их частые встречи, такие веселые и беззаботные, окутывали ее облаком радости, позволяли забывать обо всем суетном, обыденном и привычном. Самое главное заключалось в том, что Софья не находила в своей привязанности к Танееву чего?либо такого, что могло бы бросить тень на ее репутацию вполне добропорядочной замужней дамы и матери многочисленных детей. Ее чувства к Сергею Ивановичу были самыми возвышенными.

На таком непростом, драматическом фоне совершенно незаметными стали события, которые в другие времена могли претендовать на куда более значимые. Софье теперь было не до женитьб и замужеств своих детей. Летом 1897 года ее старший сын Сергей обвенчался с Машей Рачинской, дочерью директора Петровской сельскохозяйственной академии. Софья, конечно, обрадовалась, узнав, что наконец?то завершился беспечный холостяцкий период жизни Сережи. Но молодые, как ей казалось, жили плохо, кое?как и ужасно скучно. Не успела она порадоваться за сына, как следом за этим узнала о замужестве Маши. Софья ликовала, чутье помогло ей сберечь для недальновидной дочери 50 тысяч рублей, от которых та беззаботно отказалась. А теперь благодаря мама ей будет на что кормить своего мужа — «нахлебника» и «бездельника». 2 июня 1897 года Маша обвенчалась с князем Николаем Леонидовичем Оболенским, приходившимся ей кузеном. Кроме титула он ничего не имел. Оболенский был моложе жены на два года. Получилось так, что Софья сама невольно свела дочь с дальним родственником, предложив как?то его матери Лизе Оболенской, Лёвочкиной племяннице, пожить с сыном у них в доме. Маша потеряла голову, страстно влюбившись в привлекательного и избалованного кузена. На бурные запреты мама дочь не реагировала. А папа постоянно повторял бедной Маше только одно: «Думать надо, больше думать надо». Несмотря ни на что, дочь вышла замуж и сразу столкнулась с большими трудностями, связанными с ее прежним отказом от наследства и от венчания. Отцу было жаль Машу, как «бывает жаль высоких кровей лошадь, на которой возят воду».

Но Софья больше волновалась за свою старшую дочь Таню, долгое время состоявшую с красавцем — толстовцем Евгением Поповым в amitie amoureuse (нежной дружбе. — Н. Н.). А вскоре выяснилось, что один из ее passio, Михаил Сухотин, стал вдовцом, будучи уже отцом шестерых детей. Софья нервничала, рвала и метала, считала «противного» Сухотина подлым человеком, способным только пританцовывать перед молодыми барышнями. Она его не выносила, наверняка зная, что дочь по уши в него влюбилась. Лёвочка, ошеломленный этим известием, также был не в восторге.

Тем временем обстановка в их доме все больше и больше накалялась. Частые посещения Танеева заставляли Толстого еще ниже согнуться под тяжестью стольких событий: смерть Ванечки, неудачное замужество Маши, неприятная связь Тани с Сухотиным. Он собрался уйти от Софьи, считая, что подобная жизнь для него слишком унизительна и омерзительна. Нельзя, думал он, потворствовать капризам «сумасшедшей жены».

1 февраля 1897 года, измученный страданиями, написал Софье письмо, в котором сообщал о своем ужасном состоянии, побуждавшем покинуть дом. Он передумал сразу отдать письмо жене, а решил спрятать его в одном из кресел под сиденьем, рядом с рукописью «Дьявола». Одновременно он написал и записку,