Елец стал родиной и литературного дарования Розанова. При поддержке Страхова он начал в 1889 году печататься в «Русском вестнике» (выходившем в те годы в Петербурге), затем в только что основанном журнале Московского психологического общества «Вопросы философии и психологии», одном из лучших русских философских журналов. С 1892 года многие статьи Розанова печатались в московском журнале «Русское обозрение», фактическим издателем которого был фабрикант Д. И. Морозов.
После философского труда «О понимании» — книги в 738 страниц — трудно было писать коротко. Все написанное получалось торжественно и пространно. Приходилось «перестраивать мозги», учиться писать (как советовал Страхов) сначала журнальную статью на три номера журнала, хотя «музыку», говорил Розанов, он мог продолжать сколько угодно. Как удаче и чуду удивлялся и радовался он, если удавалось написать статью только на одну книжку журнала. А когда стал работать в газете (в Петербурге), писать фельетоны в 700 строк, то хоть кричи: «Не могу!», «Мало места!», «Дух не входит». «А нужда за горлом стоит: „пиши“, „умей“. И так, все сокращаясь „в форме“, я дошел до теперешних статей: но и теперь еще „чем длиннее, тем легче дышится“, а „коротко — дух спирает“» [114], — писал Розанов в 1913 году.
Литературным наставником, «дядькой» молодого Розанова стал Н. Н. Страхов, которого он назвал как-то «тихим писателем»: «Он не шумел, не кричал, не агитировал, не обличал, а сидел тихо и тихо писал книги» (210). «Страхов был ювелир, — говорил Розанов. — …вечно точил и обтачивал чужие мысли, чужие идеи, чужие замыслы и порывы… И он всю жизнь „продумывал“ чужие мысли, уча, наставляя и вечно читая сам (колоссальная личная библиотека, занимавшая даже всю прихожую до потолка)»[115]. Особенно ценил Розанов «учебно-методическую и учено- методическую даровитость Страхова», его умение «все растолковывать юношам».
Со Страховым Розанов делился своими мыслями и сомнениями начинающего литератора. 8 февраля 1888 года Василий Васильевич писал своему старшему другу: «Бог знает, писать, в сущности, очень мудрено: живешь тогда, точно замуровавшись в каком мешке, и не чувствуешь, и не можешь чувствовать, что уже давно смешно то, что ты там делаешь, и это видно для всех, кто ни засовывает голову в твой мешок. Нет, писать не легко, а очень, очень трудно; а писать хорошо — почти невозможно: нужно, чтобы кто-то стоял выше тебя и водил твоей рукой, кто видит вне, внутри далеко и по сторонам и никогда не ошибается»[116].
Здесь же интересное суждение молодого Розанова о Достоевском и журнале «Вестник Европы», всегда вызывавшем презрение у Василия Васильевича за «ползучий либерализм»: «Помните, мы с Вами раз говорили о чрезвычайной простоте, отсутствии важничанья в Пушкине, эта сторона всегда необыкновенно привлекала меня и в Достоевском: сколько невозможных шуток, ужасной безалаберности в его сочинениях, во всех лицах, им выведенных, и чувствуешь, что он любовался на эту безалаберность. Я думаю, он и „Вестн. Европы“ оттого особенно ненавидит (только раз упомянул его по поводу Грановского, а ведь в „Отечественных Зап.“ напечатал целого „Подростка“), что в нем нет ничего безалаберного, все уж очень прилизано, точно у чиновника в именинный день».
Многое о себе и своей жизни рассказал Розанов в письмах к Страхову, остающихся до сих пор неопубликованными. Это и история о том, как он, окончив курс университета, «веселый и счастливый», уехал с Сусловой в Брянск, где сделался учителем истории и географии в четвертом классе прогимназии; и рассказ о том, как, перейдя служить в полную гимназию в Ельце, он ученикам VII класса (где был классным наставником) давал читать книги Страхова: «Если бы Вы знали, до чего восприимчивы, как доверчивы ученики в этом возрасте»; и о том, как сам он впервые начал читать курсе на третьем или четвертом университета статьи Страхова, и с тех пор в течение девяти лет, признается Василий Васильевич, «Вы были для меня самым привлекательным писателем и мыслителем, и хотя я скорее ленив читать — Ваши статьи я по нескольку раз перечитывал»[117]. Близость воззрений Страхова и Розанова имела ряд причин, и не последнюю роль играло то, что это была одна из немногих отдушин в провинциальной глуши, куда был заброшен после университета Розанов.
В письмах Страхову Розанов рассказал историю своего первого и второго брака. Он говорил о своем первом «несчастном браке, где сошлись 2 несчастных существа и привязались друг к другу в каком-то первом экстазе». Конечно, Василий Васильевич, как всегда, вел речь о себе, ибо говорить о «первом экстазе» в отношении Сусловой…
И далее Розанов поясняет причины краха этого «идейного брака», когда «наступили годы сумрака, который темнел все больше и больше, и мы вовремя разошлись, чтобы избежать чего-нибудь ужасного и преступного. Скажу только, что в браке моем, т. е. в побуждениях к нему, все было исключительно идейное, с самым небольшим просветом простой, обыкновенной любви, и то лишь с надеждою на самое короткое ее продолжение. Но и идейная сторона оказалась обманом: я думал найти в жене верного спутника и друга жизни, поддержку в нравственных трудностях и потерях — думал в то время, и нашел в этом только холод и отчуждение»[118].
Аполлинария Суслова характеризуется при этом с большим человеческим сочувствием: «Она стояла необыкновенно высоко по ясности, твердости и светскости своих воззрений над всем окружающим и была одинока и несчастна в то время так же, как и я все мое детство и юность: только друг в друге могли мы найти поддержку; и, несмотря на огромное неравенство лет, стали мужем и женой. Но все это кончилось, и навсегда».
О новой любви, зародившейся в Ельце, Розанов писал Страхову в июне 1889 года: «Теперь я люблю без всякой примеси идейного, и без этого же полюбило меня доброе, хорошее и чистое существо. Мы рассказали друг другу свою жизнь, со всеми ее подробностями, не скрывая ничего, и на этой почве взаимного доверия, уважения и сочувствия все сильнее и сильнее росла наша дружба, пока не превратилась в любовь»[119].
Невозможность законного брака с Варварой Дмитриевной в церковных условиях жизни того времени именно в Ельце зародила в душе Василия Васильевича «богоборческие» настроения. Страхову он сообщал: «В устройстве нашего счастья <кое-что> зависит от законов и учреждений. По последним — мы можем разлучиться с женою и я могу жить с кухаркой или развратничать по публичным домам, но никак не могу жениться на уважаемой и любимой женщине. Это требуется во имя Евангелия, во имя союза Христа с церковью»[120].
В конце 1890 года Василий Васильевич находился в тяжелом нервном расстройстве и писал Страхову: «Доктор по нервным болезням, а также психиатр по имени Россолимо (в Москве) сказал месяц тому назад женщине, о привязанности к которой я Вам писал год назад и которая ездила к нему в Москву посоветоваться о здоровье, сказал, не подвергая ее расспросам еще, но только долго смотревши на нее — что она находится под влиянием человека гораздо ее сильнейшего душою — очень развитого, что этот человек — душевнобольной, и если заблаговременно не примет мер — то должен будет сойти с ума, но что она, находящаяся под влиянием этого человека, может помешаться гораздо раньше, именно в год приблизительно»[121]. Розанов прибавляет: «Это хранилось от меня в тайне и только сегодня я узнал всю истину».
Это заочное заключение известного невропатолога и психоневролога Г. И. Россолимо не подтвердилось и, как говорится, Василий Васильевич «не умер, не сошел с ума», хотя трое молодых елецких докторов еще раньше говорили о нем почти то же и находили его душевно ненормальным. Но, как известно, психиатрия и поныне склонна считать все нерядовое, талантливое, тем более гениальное отклонением от так называемой «нормы психического статуса».
Сам Василий Васильевич о своем душевном состоянии в том же письме говорит следующее: «Я Вам скажу, в чем я сам чувствую себя ненормальным: я совершенно, и уже лет от 16–17, не могу заняться или сколько-нибудь заинтересоваться непосредственно находящимся передо мною; от этого в гимназии я едва мог кончить курс, а в университете ни одной решительно лекции, как бы она для всех занимательна ни была, не прослушал внимательно от начала до конца: после первых слов я впадаю в задумчивость и уже ничего не слушал. Теперь лишь с усилием выслушиваю первые слова отвечающих учеников и затем погружаюсь в какое-то забытье. Отсюда ненормальность в моих поступках, манерах и пр. Вы видели меня 2 недели и скажите искренно, правдиво — правда ли, что я ненормальный, правда ли, что могу влиять столь искажающим образом на близкого, душевно связанного человека? Болезни во мне нет, но должен ли я лечиться?»
Страхов отвечал на это 15 ноября 1890 года: «Вы пишете мне такие умные и милые письма, а между
