выборной властью Советов. Из своего исторического далека детям не видны тайные пружины, осуществлявшие реальное руководство страной. Они смотрят на зомби и принимают его за человека, не подозревая, что мозг этого движущегося макета человека управляется паразитом, высасывающим из тела последние соки, — красной плесенью партийной номенклатуры.
Психологические изменения, происходившие в номенклатурном слое, обычны и характерны для любого класса элиты — чувство собственной значимости и выделенности из «общей массы» и вытекающее из него презрение или пренебрежение к «простонародью». И чем выше люди забирались в красную аристократию, тем больше проявлялось в них презрение к массе. Это замечали многие. С самого начала красного проекта. Например, И. Штейнберг, служивший наркомом юстиции в первом ленинском правительстве, признавался: «На одной стороне — опьянение властью: наглость и безнаказанность, издевательство над человеком и мелкая злоба, узкая мстительность и сектантская подозрительность, все более глубокое презрение к низшим, одним словом, господство. На другой стороне — задавленность, робость, боязнь наказания, бессильная злоба, тихая ненависть, угодничество, неустанное обманывание старших. Получаются два новых класса, разделенных между собой глубочайшей социальной и психологической пропастью».
Важное замечание… Понятно, что за столь короткий срок (Штейнберг — нарком первого большевистского правительства) менталитет нации не мог измениться столь кардинально. Просто пришедшая советская власть использовала глубинные основы русского характера, сформированные столетиями.
Презрение к трудящимся было характерно еще для продотрядовских красноармейцев, впервые получивших абсолютную власть над крестьянством. Но если раньше, во времена пост-революционные, новый руководящий класс должен был хотя бы маскироваться и выпячивать свое пролетарское происхождение, как того требовали мифологемы и идеологемы Единственно Верного Учения, то потом фактор социального происхождения редуцировался. Первые номенклатурщики были подчеркнуто народны, по-пролетарски грубоваты, одеты в сапоги и френчи. Следующие уже выпячивали аристократизм, икру и коньяк едва ли не напоказ.
Офицер Григорий Климов в своих мемуарах вспоминает, как во время войны он был дежурным по гауптвахте, и к нему попал курсант из элитных:
«В середине зимы я попал во внутренний караул по Академии. Старшекурсники обычно несут команду и развод караула, слушатели младших курсов стоят на постах. По караульному расписанию я оказался начальником караула по гауптвахте.
Половина моих арестантов, общим количеством человек около пятнадцати, сидела за двойки по экзаменам, остальные — за нарушение дисциплины. После утренней «зарядки» в форме сбора окурков по территории Академии, арестантов под винтовками ведут на завтрак. Обычно это делается после того, как позавтракает весь состав Академии…
Один из моих арестантов с самого подъема объявил забастовку. Когда других арестантов вывели на сбор окурков, он коротко заявил: «Я такими вещами не занимаюсь». Когда я вернулся специально за ним на гауптвахту и предложил ему идти на завтрак, то он только небрежно отмахнулся: «Я такого кушать не могу!».
«Бедный парень! — подумал я, — наверное, у него желудок не в порядке».
«Может, тебе курить нечего — так я пошлю кого-нибудь на рынок за махоркой?» — участливо предложил я…
«Нет, спасибо, — ответил мой арестант. — Я махорки не курю. Хочешь — закури», — и он протянул мне раскрытую пачку «Казбека». Большинство из нас курило махорку, в изобилии продаваемую инвалидами на каждом углу. Табачное довольствие в тыловых армейских частях, даже в Академиях, не положено, а покупать папиросы в «Люксе» не по карману офицерам даже при наличии лимитной книжки и скидки 15 %. Жалованье у большинства из нас 600–800 рублей, на руки приходится половина. Тут не раскуришься «Казбеком» по 80 рублей пачка.
Позже от арестантов, коловших дрова на кухне, я узнал, что забастовщик уже второй день ничего не ест и что он ожидает «папу»…
Ему было лет двадцать, но на его изможденном лице с пренебрежительной усмешкой ко всему окружающему, были ясно написаны все следы ночной жизни столичного города. Такие лица часто встречаются в среде, где люди хотят слишком многого от жизни. Бледная желтоватая кожа, мешки с синими кругами под глазами, отвисшие углы рта, густо намазанные бриллиантином черные волосы, узкие выбритые усики над верхней губой — последняя новинка американских кинобоевиков.
Стараясь возместить свое одиночество в первой половине дня, черноусый завязал оживленную беседу с вернувшимися после работы арестантами. Надо отдать ему должное — беседа была интересной. Он был исключительно в курсе дел всего закулисного московского мира. О политике он говорил так, как будто каждый день запросто бывал в Кремле…
Когда я еще раз поинтересовался, почему он не кушает, черноусый с таким видом, как будто этот предмет не заслуживает внимания, махнул рукой: «От такой пищи я только заболею. Я подожду! Что вы думаете — я от звонка до звонка сидеть буду? Папа обещал зайти завтра к генералу».
Из арестантской ведомости я знал, что посажен он «на всю портянку», то есть на 10 суток, из которых сидел только второй день. До последнего звонка было еще далеко.
«Неужели ты дома лучше кушаешь?» — восхищенно спросил я и сделал большие глаза. Мое наивное восхищение подействовало.
«Я дома только и вижу, что шоколад да сливки, — ответил черноусый, еще больше кривя губы. — Торты в шкафу — бери, когда хочешь. Это, конечно, днем. А вечером я всегда в
Он говорил таким само собой разумеющимся тоном, как будто предполагал, что каждый из его собеседников проводит вечера в этих роскошных ресторанах, предназначенных только для интуристов и «особой» публики. Большинство москвичей знает об этих местах только то, что все официанты и обслуживающий персонал этих ресторанов являются агентами НКВД и заходить туда простому смертному опасно.
Если кто-нибудь заходит туда несколько раз подряд, то затем его вызывают в НКВД, предъявляют ему его счета из этих ресторанов, каждый из которых равняется месячному заработку нормального человека, и вежливо просят подвести «дебет-кредит», отчитаться в своих доходах и расходах.
«У тебя папа, наверное, хорошо зарабатывает», — заметил один из арестантов.
«Да, не-е-ет, — снисходительно процедил сквозь зубы черноусый. — Он в ЦК работает…»
Окружающие ответили на это почтительным молчанием, продолжая посасывать благовонный «Казбек», которым их щедро наделил отпрыск папы из ЦК.
До самого отбоя черноусый развлекает нас рассказами о том, как замечательно танцует дочка маршала Тимошенко — голая, на столе или рояле, во время интимных попоек в замкнутом придворном кругу. Он смакует грязные подробности столь же грязных амурных похождений сына члена Политбюро Анастаса Микояна.
Самого Микояна он запросто называет «Стасик», его сына тоже какой-то приятельской кличкой. Судя по тому, с каким знанием дела он воспроизводит все детали, можно предположить, что и он сам участвовал в этих оргиях…
Столь же бесцеремонно черноусый открывает последние страницы запретной книги и собщает нам интимные детали из жизни самого Вождя… Закатывая глаза к потолку, он перешел к цветастому воспроизведению похождений «Васьки». Судя по всему, «Васька» был его героем и жизненным идеалом. Самой яркой чертой характера «Васьки» была его слабость к московским ресторанам и актрисам. По словам черноусого, на фронт «Васька» попадал лишь тогда, когда папе становилось невтерпеж и он просто выгонял беспокойного сына на фронт для протрезвления.
Черноусый клялся, что карьера каждой известной теперь московской артистки началась в «Васькиной» постели. Дальше следовали подробности семейной драмы режиссера Александрова и его последней жены Любови Орловой, где в тихую идиллию «Васька» вторгся просто из «любви к спорту».
Дебошам и пьяным скандалам сына Вождя черноусый посвятил по меньшей мере два часа
