осторожно трогает она его сзади за рукав стеганки. — Там у Жухаловичей на каждом шагу немцы. Возьми или гранату, или пистолет.
— А ты-то еще чего? — наконец оглядывается на нее Михась.
— Похоже как жена, — смеется Мамлота. — Или у вас, между вами что-нибудь такое?
— Я сам не знаю, чего она, — пожимает плечом Михась. — Пришла, принесла документы — и вдруг, пожалуйста, уселась.
— Я могу и уйти, — вспыхивает Клавка.
И уходит.
— Все-таки, я замечаю, Михась, ты не в духе, — морщится Мамлота, когда они поднимаются из землянки. — Может, тебе правда сегодня не ходить? Знаешь, как Казаков говорит. Если коммунист или вот, как ты, комсомолец идет на задание, у него всегда должно быть хорошее настроение. Чтобы все люди это видели и верили, что победа обязательно будет за нами. А ты сегодня какой-то вялый. Я тебя не узнаю.
— Нисколько я не вялый, — слабо протестует Михась. — Я просто позавчера не выспался и вчера тоже. И сегодня, как опять вспомню ту женщину, Софью Казимировну, у меня прямо все внутри...
— А ты ее пока не вспоминай. Забудь, — опирается всем грузным телом на костыль Мамлота. — Вспоминай что-нибудь интересное, веселое. Было же у тебя что-нибудь очень веселое. Вот это и вспоминай.
На широкой полукруглой поляне среди шалашей и землянок, укрытых дубовыми ветками, уже жарко пылают костры. И над каждым свисают с толстых треног огромные котлы, в которых варится — можно угадать по запаху баранина с картошкой.
И тут же, чуть подальше, в еще густом предутреннем тумане, пасутся, щиплют мокрую, тронутую первым морозцем траву короткохвостые мохнатые овцы. На них начальственно по-немецки — «цурюк!», «во вильст ду хин?» покрикивает немолодой пленный австриец в засаленном, мышиного цвета мундире.
Еще издали разглядев Михася и Мамлоту, австриец берет под козырек и старается по-военному щелкнуть каблуками.
— А-а, — кивает Михась. — Гутен морген.
— Гутен морген, — опять берет под козырек австриец. И с трудом выговаривает: — Добрая будра.
— Не будра, а — утро. Понятно — утро?
— Бутра, — охотно напрягается австриец.
— Ведь сколько воюешь у нас, — смеется Мамлота, — а запомнить не можешь — утро. Я говорю — дубист шон ланге. Давно, говорю, воюешь у нас. Понял? Геген унз, против нас. Ин унзер ланд, на нашей земле...
Мамлота показывает, как берут на изготовку автомат и веером, прижимая к животу, стреляют.
— Ой, найн, их бин найн, нет военный, — смеется и австриец. — Их бин каин зольдат мер. — И показывает на овец: — Их бин дизен шафен шеф.
— Ты слышишь, Михась, чего он говорит? Понимаешь? Он говорит: я теперь не военный, не солдат. Я только начальник над этими овцами. Овечий начальник, шафен шеф.
— Так-то лучше. Не так чтобы опасно, — улыбается Михась.
А австриец показывает куда-то вдаль, прикладывает ладони рупором ко рту и трубит, подражая ходу поезда: «Ту-ту-ту». Потом делает испуганные глаза и произносит, как бы что-то отрубая: «Бам, бам, бам! Шреклих!»
— Чего это он показывает?
— Неужели не понимаешь? Он думает, предполагает, что ты сейчас идешь подрывать железную дорогу. Представь, какой сообразительный. Он уже угадал, что ты — подрывник. Или это ты ему объяснил?
— Зачем это я буду ему объяснять? — пожимает плечами Михась. И кричит австрийцу: — Найн, их шпацире. Я просто гуляю.
— Филь фернюген, — почтительно кланяется австриец. И улыбается хитро.
— И как вы его тогда не зашибли, в такой свалке? — удивляется Мамлота.
— Случайно. Он же был безоружный.
— Как безоружный? Его автомат сейчас у Митьки...
— Ну да, у Митьки Стынина. Ох, Митька — это сумасшедший сибирячок! Он прямо с ходу тогда столкнул австрийца в овраг. А я у него вырвал автомат. И вот такой нож! Правда, Митька хотел его еще камнем по башке. Но я не дал. Я вижу — овцы. И он, правильно, и тогда был ихний шафен шеф. Если б мы его зашибли, мы бы ни за что всех овец оттуда не вывели. Он сам их погнал в нашу сторону. Правда, ему Лида Савичева помогала. Это ведь его баранина варится, — кивает Михась на котлы. — А у меня вот такое цыганское счастье. Как у нас ничего нету или одна картошка и конина, я все время здесь нахожусь. Как начнут готовить хорошую еду, вроде баранины, мне опять надо уходить...
— Ты и сегодня мог бы хорошо позавтракать, если б не разлеживался да не устраивал дискуссию. Ведь я тебя еще когда разбудил. А сейчас — некогда. Человек ждет.
— Ничего, он подождет, — неожиданно говорит Клавка. И откуда она опять появляется? — Подождет он. Подождет. Ничего ему не сделается. А ты покушай, Михась. Это, можно сказать, твоя баранина. И австриец твой.
— Это уж, если на то пошло, наш общий с Митькой австриец, — веселеет Михась. — Даже больше Митькин, чем мой...
— Митька Стынин уже загорает, — хохочет Клавка. — Ему вчера здорово попало от самого Казакова.
— За что? Митька же отчаянный парень.
— Вот за это и попало, — втыкает палец в незримую точку Клавка. — Он что сделал? Он отнял у этого австрийца не только автомат, но еще часы, письма, записную книжку и разные открытки. Потом вы, Константин Савельич, помните, ему приказали все, кроме автомата, отдать австрийцу обратно. И он отдал. Даже открытки. Но только однографические. А порнографические себе оставил. И стал всем показывать. Мне тоже показывал.
— И ты пошла пожаловалась? — презрительно смотрит на нее Михась.
— Зачем? — встряхивает рыжими косичками Клавка. — Что я, кляузница? Нашлись люди, сообщили Казакову. И Казаков вчера вечером дал ему такую прочуханку...
— А открытки куда?
— Казаков их тут же велел уничтожить. А Митька будет теперь, ему приказано, две недели копать котлованы под землянки и всякое такое.
— Все равно Митька бы сейчас скучал, — говорит Мамлота. — Нету тола, нету мин. Нету, значит, для него горячей работы. И мы сидим как цуцики. Ох, Михась, иди. Ты сейчас можешь всех выручить.
— Так я же и так иду. За мной дело не станет.
— Нет, ты минуточку погоди, — просит Клавка. И кричит девушке у костра: — Лида, давай! Он согласен.
Повариха подносит алюминиевую миску, полную картошки и баранины.
Клавка отрезает ломоть хлеба.
— Не могу я, — страдальчески глотает сладкую слюну Михась. — Меня же человек ждет.
— А ты знаешь, где этот человек? — Клавка оглядывается вокруг и показывает в туман: — Вот он под кустом сидит, твой человек. Лида ему тоже положила баранины.
Михась садится на бревно, ест. И Клавка присаживается подле него.
— Ну просто как супруга, — смотрит на них Мамлота. И, уже отойдя, смеется: — Вернешься, Михась, женим тебя на ней. Попрошу, чтобы Казаков отдал в приказе: так, мол, и так, вступили в законный брак. А после войны сами распишетесь в загсе.
