люблю больше всего, так это трусов.
В овраге Бугреев с Михасем осмотрели опрокинутый трактор, попытались его поднять, но это им не удалось. Тогда они прицепили к трактору длинный трос и протянули один конец троса до края оврага.
У каменного сарая стояли два трактора.
— Ну что ж, Михась, заводи, если ты уже умеешь, — показал на один трактор Бугреев. — Поедем вытаскивать.
Михась взял заводную ручку, уверенно просунул ее в отверстие под решетчатую грудь трактора, крутанул, собрав все силы, раза три.
А товарищи его стояли вокруг, наблюдали.
Наконец верзила Шкулевич крикнул Михасю:
— Голова! Ты же зажигание не включил.
— А ты умеешь? — спросил Шкулевича Бугреев.
— Чего ж тут не уметь?
Но Михась сам включил зажигание и снова стал провертывать ручку. И снова Шкулевич крикнул ему:
— Сними со скорости!
— О, — сказал Бугреев, взглянув на Шкулевича. — Да ты, оказывается, все знаешь. Только все-таки чего-то тебе не хватает.
— Чего?
Бугреев не ответил. Он смотрел, как Михась, весь вспотев, крутит ручку.
— Все равно он не заведет, — усмехнулся Шкулевич. — У него силенки не хватает...
— Зато у него другое есть, чего тебе не хватает, — сказал Бугреев. Дай-ка, Михась, я тебе помогу...
— Не надо, — почти грубо оттолкнул Бугреева Михась. Еще раз крутанул из последних сил — и — трактор завелся.
— Садись за баранку.
Михась уселся на узкое металлическое, похожее на совковую лопату сиденье.
Трактор со скрежетом, дымя и фыркая, сдвинулся с места и пошел в сторону оврага.
Миланович выбежал из конторы.
— К чему, — кричал он, — к чему эти самые экстри... экстарименты? Зараз второй трактор свалите.
— Ничего, — сказал Бугреев. — Вытащим, если свалим. Все в наших руках...
В полдень, когда искалеченный трактор с большими усилиями был наконец извлечен из оврага и поставлен на ремонт, Бугреев присел отдохнуть. Усадил рядом с собой на бревно Михася. И снова пытался расспросить, кто же, на самом деле, опрокинул трактор?
— Я, — повторил Михась.
— Но это же неправда. Скажи хоть, кто с тобой был?
— Не скажу, — упорствовал Михась.
— Ну не надо, — улыбнулся Бугреев. — Значит, я так понимаю: ты не хочешь быть доносчиком? Ну что же. Доносчиком, конечно, легче стать, чем механиком...
Пусть пройдет еще десять, пусть двадцать лет пройдет. И все равно Михась будет испытывать хотя бы легкое волнение перед домом Бугреева, хотя Бугреев уже не главный механик. И дом его рядом с развалинами МТС мало походит на прежний. От него после артиллерийского обстрела осталась только половина с вздыбленной крышей, на которой при каждом порыве ветра грохочут искореженные и ржавые листы железа.
Бугреев, контуженный во время обстрела взрывной волной, отлежавшись, все-таки нашел в себе силы снова огородить остатки своего дома зеленым штакетником и даже приколотил на верее над калиткой вывеску:
Михась дважды прошел мимо дома, стараясь издали разглядеть положение подковы над входной дверью. Убедившись, что подкова стоит как надо и цветок в горшке — на подоконнике, направился к воротам. И только дотронулся до кольца калитки, как на крыльце появилась «та женщина».
Уж лучше бы она ушла куда-нибудь. Уж лучше бы случилось с ней что-нибудь, чтобы Михасю никогда не видеть ее.
Все-таки Михась повернул кольцо «калитки и робко вошел во дворик.
Женщина, худощавая, высокая и, может быть, когда-то красивая, не смотрела на него. Занята была своим делом — полоскала что-то в тазике. Потом выплеснула воду из тазика прямо через балясник и увидела Михася.
— Ну что, опять явился? — сурово и жалобно спросила она, как он и ожидал.
— Здравствуйте, Софья Казимировна.
— Даже здороваться не хочу с тобой. И чего ты ходишь? Чего ты ходишь, Ирод? Чего опять высматриваешь? Остальных хочешь выманить? Да негодные они. Один — сухорукий, а второй — еле живой. Чахотка у него. Весь день лежит, кашляет.
— Василий Егорыч? — удивился и встревожился Михась.
— «Василий Егорыч»? — как бы передразнила женщина. И на длинной худенькой шее вздулась синяя жила. — Забирай его. Забирай нас всех. Мучители!
Из полуоткрытой двери вышел на крыльцо Бугреев.
— Ну, будет, Софушка, будет. Перемени пластинку, — сказал он. — Что ты, Софушка, опять пристала к хлопцу. Иди в дом. Здравствуй, Михась.
— Здравствуйте, Василий Егорыч!
Михась не видел Бугреева месяц с лишним и сейчас не сразу узнал его: так изменился, постарел Бугреев за этот месяц. Даже как будто сузился в плечах. Или это черная тесная куртка его так сузила. Лицо позеленело, щеки ввалились. Совсем побелели виски. Но Василий Егорович улыбался:
— Очень рад тебя увидеть, Михась. Хотя я немножечко перед тобой виноват. Прихворнул я тут немножечко. Кашель меня какой-то уже вторую неделю колотит. И в чем дело — понять не могу. Еще раз здравствуй, протянул он Михасю сухую, горячую руку, спустившись с крыльца. Немножечко у меня не получилось против того, как я тебе обещал. Всего шесть штук сделали. И Феликс опять сильно хворал, — показал глазами на высокого, болезненного вида паренька, вышедшего из-за угла дома и выжидательно стоявшего в отдалении. — Словом, сам соображаешь, Миша, на одной бульбе сильно не потянешь. И даже соли долго не было. Вчера один знакомый полицай, спасибо, килограмм соли принес. Мотоцикл ему починяю.
Михась хотел тотчас же сообщить, что Казаков обещает подарить Бугрееву пару овец, но воздержался, не сообщил. Неудобно это может вот так сразу получиться.
— А вообще дела идут нельзя сказать, что плохо, — продолжал улыбаться Бугреев. — Придумал я тут одну штуку, потом покажу. Может, наладим настоящее производство.
— Ты хоть оденься, Ирод! — крикнула женщина с крыльца. На этот раз она Иродом назвала не Михася, а мужа. Должно быть, у нее такая поговорка. Ведь не лето, опять застудишься. Не молоденький.
— Не молоденький — это правильно, сейчас оденусь.
Василий Егорович ушел в дом.
Во дворе остались Михась и носастый длинноногий, как журавль, Феликс в черном коротком плаще и в детской кепке с пуговкой на макушке.
По-прежнему издали Феликс молча смотрел на гостя. Потом спросил:
— А пистолет у тебя есть?
— А что?
